Николай Матвеев - Асфальт

Я лишь дважды заметила за ним некоторые странности, впервые, когда ему было года четыре, он молотком бил по голове котёнка, мёртвого. Тогда он был весь в крови и кусочках мозгов. Это было страшно, тогда его никто не видел, кроме меня, конечно же. Когда я спросила его, зачем он это сделал, в глазах его была пустота и страх. Он мне ничего не ответил. Он вообще заговорил всего спустя два дня. Для нас это стало тайной, некоим табу. Я старалась избегать этой темы. Я боялась, что с ним может быть что-то не так. А потом, в школе, как-то меня спросили его друзья, где все животные, которых он приносил домой, я отшутилась, что они сбегают от него уже через пару дней, но сама мгновенно вспомнила о том котёнке. Я спросила его про животных, на что он мне сказал: «Каких животных?»

Пожалуйста, казните меня первой, отдайте на растерзание возмущённой толпе!

Из меня бы вышел отличный террорист, жаль, что это пришло мне в голову только сейчас. Мне не помогла мать, она ведь помнит про того котёнка. А я не рассказал ей про то, что началось это всё с того, как дед рубил голову петуху, после того, как топор бухнул о чурку, после хруста костей и фонтанчика крови, я почувствовал, как в моих штанах потеплело, я описался, упал и слышал хохот. Я пролежал полдня, в, с тех пор недостижимой для меня, нирване. Чуть ближе к ней, конечно, люди, а не петухи, котята, крысы. Мне никуда не деться от себя.

Вы знаете, мне кажется, когда я падал из окна на землю, я находился где-то рядом, когда я ударялся, на миг мне показалось, что обрёл я наконец-то, что искал. Ещё я слышал чей-то хохот.

Тогда мы убежали от родителей через дырку в заборе, потом мы побежали за комнату страха, оттуда было видно всё, что происходит перед каруселью. Мы захихикали, смотря, как мечутся родители, когда нам крепко вдруг зажали рты и повели за трейлер. От страха мы даже не могли кричать, нас повалили на траву, прижав коленом, накрепко связали, засунули в машину и куда-то повезли. В подвале пахло плесенью и сыростью, спустя несколько часов нам развязал глаза огромный дядька, он сел на стул и говорил нам гадости какие-то, которых мы не понимали. Он приказал нам раздеваться, мы плакали, снимая сарафаны. Потом раздался в дверь звонок, какой-то шум и разговоры на повышенных тонах. Он вошёл, сказал нам одеться, сказал, что нас ждут мама и папа. Пока мы умывались в ванной, мы слышали периодически какие-то удары. Он привёз нас домой, он посоветовал нам рассказать всё родителям. Но мы не рассказали. Недавно мы подарили ему статуэтку, когда мы объяснили, что это богиня жизни и плодородия, он, кажется, заплакал.

Чайник закипел, и пар стремился к потолку, в надежде вырваться на небеса, как птица, выпорхнувшая с клетки, как человек, сбежавший с плена, как чувства, что в надежде на ответ. Ночь охмуряла город, она сидела на синем табурете и смотрела за окошко, она мне что-то бормотала, рассказывая случаи из жизни, наверное, значительные, быть может, даже слишком, чтоб рассказывать такое. Я слушал её, смотрел в красивые глаза, в которых раньше было столько жизни и любви, что можно было раздавать прохожим, и иногда мне становилось страшно.

Её я встретил у метро, она сидела на скамейке, заваленная снегом, и согревала мёрзлые ладони, дыханием своим. Она одета в кожаную куртку, в джинсы и на высоком каблуке ботильоны, на длинных волосах, как шапка белый снег, местами превратившийся в холодный лёд. Она дрожала, как собачка, что осталась без хозяина и потерялась в холоде ночном. И я её окликнул, я сказал «Привет», я обнял её за плечи и пригласил к себе, мы сели на маршрутку и поехали сквозь снег, она пахла табаком, развратом, коньяком и безнадёгой. Я обнимал её и чувствовал, как под моими руками дрожит её тело. Она сказала мне спасибо, она сказала, что сегодня в ней сломалась палочка, державшая всю хижину, она сказала, что теперь всё кончилось, и, дай бы Бог, чтоб снова всё не началось, и дай бы Бог, чтоб дальше пустота. А я ответил, что не бывает пустоты, в ней обязательно что-то да есть, пусть в самом дальнем и тёмном углу, пусть через миллионы лет, пусть через парсеки расстояний, но в пустоте на что-то обязательно наткнёшься, быть может даже, на того же Бога.

Я разлил по чашкам кипяток, окунул в них по пакетику чая, а она мне говорила, что однажды была в Испании, она смотрела корриду, её туда позвал с собой один толстосум и толстобрюх, они летели туда чартерным рейсом, на лимузине ехали на побережье, а на утро была коррида, и главным тогда был Эль Хули, он же Хулиан Лопес Эскобар. К чему мне всё это? Тогда она пришла в дикое возбуждение от вида крови быка, или от самого Эль Хули, она точно не знала, но разум её тогда пропал где-то в испанском небе, под яркими звёздами Севильи. Тут я подумал, что наверное, после такого зрелища, я бы никогда не кушал больше говядины, но то я, а то – она. Её не напугать одним лишь видом крови и умирающего дикого животного, от этого она всего лишь улетает в небеса, поближе к ярким звёздам севильского неба. От неё по-прежнему пахло развратом, но понемногу пропадал запах табака. Я до сих пор не знаю, курит ли она теперь, раньше не курила. Какая в этом разница? Отпив глоток несладкого чая, она очнулась около бассейна, а он кружился босиком с бутылкой Виски, голый и неприятный у края бассейна, дико что-то крича, на смеси русского и свинячьего, она сказала, что тогда её стошнило прямо в бассейн. Всё было оплачено, через неделю она вернулась обратно и хотела сжечь воспоминания, но не было под рукою зажигалки и не было бензина.