Шломо Вульф - Тяжелая вода

Маша уже весело сверкала глазами из-за стола, кивая на бутылку водки. "А мне? - протянул стакан Гольфер. - И Фиме?" "А як же?" "Меня зовут Яков, захрустел Гольфер соленым огурцом. - И я совершенно с вами согласен, хотя мои клиенты уже не могли рассказать, как трепетно к ним относились "заждавшиеся нас"соотечественники до встречи со мной." "А ведь она у меня консерваторию кончала, - грустно кивнул на жену Ефим. - По классу виолончели. Мы привезли из Киева очень дорогой инструмент. Когда нас наркоманы из квартиры напротив внаглую очистили, пока мы ходили отмечаться в лишкат-авода, пропала и волончель. Полиция прибыла только через час. В квартире все перевернуто, а полицейский спрашивает у меня, где вор? А те откровенно смеются из своей квартиры. Вы же знаете, у настоящих израильтян-сефардов всегда открыта дверь на лестничную клетку и орет их варварская арабская музыка, в которой виолончели нет места... И Маша больше не смогла зарабатывать в подземном переходе, где ей неплохо подавали "русские" за классное исполнение..." "Фима, к тому времени я все равно не могла больше зарабатывать, так как моя виолончель действовала на нервы соседу по переходу - старому польскому еврею-лотошнику. Тот накатал жалобу, что я натравливаю на него хулиганов-олим, пришел шотер из ирии и потребовал больше тут не появляться, или он заберет инструмент." "Но можно же было пожаловаться, - только моргал на все эти излияния Яков. - Не следует поддаваться чиновнику..." "А то я не жаловалась! И подписи собирала у моих слушателей, что более-менее часто проходили мимо, и на прием к "русскому" депутату горсовета пыталась попасть. Но этому нашему народному избраннику всегда было некогда, так и не принял..." "Маша стала убирать в доме одного вздорного господина, где десять крикливых детей. И это после участия в международном конкурсе музыкантов-исполнителей в Софии..." "Меня там отметил сам Ростропович!"

"У этого ее хозяина вилла просто лопается от роскоши. Он по-моему миллионер, но вечно Маше недоплачивает, а деньги дает так, словно она отнимает у него последнее..." "Мы все вспоминаем Киев, - задушевно начала расторможенная неумелой выпивкой Маша, счастливо смеясь. Вдруг обнаружились кокетливые ямочки на высохших щеках и ровные белые зубы. - Какой город, Господи, какой город! Как замечательно мы там жили!... И после него - этот датишний клоповник! Столица называется! Пустырь на пустыре. Всемирные святыни, а рядом - голые грязные овраги. Надо же! Ведь здесь единственное место на планете, где сохранилось свидетельство древнего израильского величия, иудейские истоки - стена Храма. И к ней можно пройти только через арабский базар, на котором и появляться-то еврею небезопасно... Вот такое отношение евреев к своему прошлому, к своей единственной в общем-то ценности - религии предков! А наш район - трущобы, которые мы видели до этой "западной цивилизации" только в кино про ужасы капитализма..."

"У меня о родине другие воспоминания, - Гольфер помрачнел и без спросу налил себе водки, которую выпил с типично еврейским отвращением. - Я из Сибири, из самого грязновоздушного города в Союзе. Пьянь, рвань и грязь. Плюс невыносимые морозы зимой, жара и комары летом и нищета. Так что тут я простонадышаться не могу. Для меня с перездом в Израиль окончились вонючие, переполненные публикой аэропорты, пустые магазины, жуткие давки за водкой и в городском транспорте. Хотя мне тут тоже не очень повезло, но я живу в Израиле стократ лучше, чем на Родине, как и большинство олим... как мне кажется. Кроме того, "жид" тами "руси мелюхлах" тут все-таки звучат по-разному. Там это был глас титульной нации, а здесь - какого-то марокканья."

"Вот уж нет, - горячо возразил Фима. - И тут и там выразителями активного антисемитизма были отбросы общества, но защитниками этих отбросов от законного преследования, их гарантом было и есть государство." " Ладно, Маша коснулась ладонью руки Якова. - Расскажи-ка лучше, Фима, что было на очередном сборище, на которые ты без конца ходишь с тупым упорством и пустой надеждой..."

"Яша, можно я вас поцелую? - сказала она после того, как Фима живописал похлопывания по плечу и вообще поведение кладбищенского умельца на высоком собрании. - Если бы я могла, я бы и близко не подошла ни к тем, перед кем вы с Фимой распинались, ни к моим хозяевам. Вот уж кого я не понимаю, так этих богачей с их бездушными и бездарными виллами, огромными доходами. Если кому и есть что терять, если арабы нас отсюда выгонят, то это им, а не нам. У нас в любом следующем галуте через год-два будет тот же уровень бедности. А вы с Фимой, как и почти все олим - патриоты. Кто до хрипоты орет о недопустимости поступиться территорией, кто теряет силы и здоровье, чтобы навязать истинным хозяевам страны своипроекты водоснабжения? А те - словно заговоренные! Они же все чуть не поголовнолевые. Только и радуются, что сумели и землю, и воду отдать арабам. Словно у них в запасе где-то еще два-три равноценных Израиля на планете. Да они просто не представляют, как это было ужасно, когда под нами зашаталась страна. Вот мои хозяева остро интересуются, что будет с их деньгами, если в стране будет катастрофическое землетрясение и полетят банковские махшевы с памятью. А я помню, как вдруг в одночасье ушла из-под ног наша страна, и мы вынуждены были бежать, хотя достоверно знали от уже хлебнувших тут лиха родственников, что вовсе не на родину из галута, а наоборот бежим... У нас, как выяснилось, наш Киев и был в общем-то единственной для нас своей землей на планете. Со всеми его дураками и антисемитами. Я им пыталась как-то высказазать это - ведь иу вас нет нигде и ничего, кроме вашего, не моего - свое отечество я уже потеряла, - авашего Израиля. Но они же меня слушают не как человека. У них и до меня какие-то бессловесные рабы работали. Только что тем легче было объяснить дневное задание на иврите. Никто в мире не разговаривает с рабами, как с людьми. Да если бы они меня и согласились выслушать, то все равно мне не хватило бы иврита. Единственно, чего я добилась, так это подозрения, что я их ненавижу. Видно, в голосе или в глазах прочитали. Хитрые же страшно. Хозяйка с хозяином так переглянулись, что мне сразу стало ясно - открою еще раз свою поганую пасть и останусь без работы. А с нищетой мы уже знакомы.Это самое страшное из унижений. Олимы ни болезней, ни войны, ни смерти, ни землетрясения не боятся - они без работы панически боятся остаться. Так как безработица - путь к прогрессирующей необратимой депрессии, к окончательной потере личности, к разрушению души, которую страшнее потерять, чем тело. Не зря тут такой высокий процент самоубийств. Поэтому ваше, Яша, поведение единственный путь прочь от депрессии. Нормальное самоутверждение." "Я бы в жизни не посмел, - сказал Фима. - Это во снах да в мечтах я им и морды бил. Но наяву я все время думаю - а вдруг меня все-таки заметят, надо перетерпеть..." "Кто - заметит? - Яков Гольфер поднял свою ироничную еврейскую бровь. - Эта нелюдь? Зачем? Хоть один из них хоть на шекель из своих десятков тысяч в месяц будет меньше получать, если проигнорирует все до единого проекты спасения Израиля от любой напасти? Холеные советские компартийные вожди хоть придуривались, что болеют за общее дело, так как боялись, что я накатаю телегу в вышестоящую инстанцию. А тут все одинаковые. Хоть премьеру напиши - не прочтет и не ответит."