Сергей Дурылин - За полуночным солнцем

— Д-е-м-е-нтьев! — кричит ему кто-то на корме. — Сла-а-а-зь!

Дементьев слезает, цепляясь ногами за бревно мачты, вытирает, улыбаясь, руки, испачканные в смоле, — и бежит на зов, только пятки сверкают. Через минуту он уже катит, налегая молодой здоровой грудью, пузатую бочку по трепещущим мосткам. Он без шапки. У него большие серые — нет, не серые глаза, а цвета северного моря: глубоко-серые, почти голубые, и детская чистая улыбка во весь рот. Чему он улыбается, катя тяжелую бочку?

Выкатил бочку на набережную, балагурит со старушкой-богомолкой в рыжем платочке.

— Тут, что ли, к Соловецким-то возят, где подешевле? — спрашивает старушка.

— Мы бабушек не возим, бабушка, мы треску возим…

— Ишь, тебя и спросить нельзя!

— Спроси, бабушка, спроси. Можно. Отчего нельзя? Можно.

А уж с ёлы ему опять кричат:

— Де-е-е-ментьев! Де-е-е-ментьев! Але-е-ксюша!

— Бегу! — кричит матрос, и опять он уже на палубе, и опять та же милая улыбка, и тот же тяжелый, беспрерывный труд.

А какой здесь труд!

Летом люди здесь не знают ночи, а мы так привыкли соединять труд — с днем, отдых — с ночью; здесь нет этого самого простого разделения, и только если проснешься в час, в два ночи застанешь светлую тишину над рекой. Но ненадолго: в четыре уже шумят, поют, надрываются над рекой.

Рассказывают, что один подрядчик нанял где-то на юге рабочих на лесопилку с условием, что они будут работать от зари до зари, от утренней до вечерней. А на юге вечерняя заря ранняя. Привез подрядчик рабочих в Архангельские края — и оказалось, что рабочим нужно по условию работать круглые сутки, все двадцать четыре часа. Заря с зарей сливается, и нельзя различить, когда кончается день, когда наступает утро. Рабочие взбунтовались.

Но здешние, речные, не бунтуют, а сколько они спят — Бог весть!

В Архангельской люди дешевы. За четвертак вам пронесут тяжелых два чемодана версты полторы, с пристани до гостиницы, и если вы прибавите гривенник, скажут с глубоким поклоном:

— Спасибо тебе, барин! Вот какое спасибо! — и столько скажут спасибо, что не знаешь, как просить, чтобы больше не было спасибо.

Как это ни странно, при всей тяжести труда грузчика, плотовщика (сколько их тонут при двинских бурях, при неосторожном движении парохода, задевшего за плоты!), рыбака, матроса, — нигде я не видел такого радостного, кроткого, ласкового отношения к труду, как здесь! Солнце ли здесь такое неуёмное, всегдашнее, приветливое, рабочее, люди ли здесь проще, добрее, сильней, самый ли труд на воде, при воде, веселее, привольней — не знаю; но знаю одно: никто никогда не сказал мне на севере грубого слова, никогда не попрекнул работой или там, что мало за нее заплачено.

А что я и что мы все им, весь бесконечный день без хорошей передышки напрягающимся за работой людям?

Когда хочешь им в чем-нибудь подсобить, понести, поддержать, — заботливо и неизменно отвечают:

— Не трожь! Донесу. Разве тяжело? Ничего. Донесу.

А я знаю, что тяжело.

Или у вечно трудящейся и безропотной природы научились они этому труду без ропота и гнева, и мы, ровно далекие от нее и от них, никогда не поймем их?

Мы бродим наскоро по Архангельску. Надо торопиться. Впереди — Лапландия.

И мы торопимся: запасаемся провиантом, всем, что нужно для Лапландии. Медлим мы только у домика Петра Великого. Теперь он стоит на набережной, без прежней деревянной покрышки, без прежнего дома над домиком, под которым я видел его три года назад.

Тогда, я помню, вошел внутрь — и был поражен: какой он низенький, как тут мог ходить огромный Петр, неужели он постоянно сгибался?

— Покажите мне домик, — сказал я инвалиду-матросу.

— Дворец-то Петров? Вот он весь.

Я про себя усмехнулся, что это дворец. Хорош дворец — с кузней, в которую ход из самой парадной комнаты.

— Сам он и рубил сруб. Бревна-то какие: стальные. Если б крыша не протекала, он доселе бы без вреда стоял. Крепость в нем большая.

— А протекает? — спросил я.

— То-то и дело, что протекает. Тридцать лет назад построена, а протекает. Кабы не старая, не Петрова-то крыша, так совсем бы худо было. Та держит.

Оказалось, что крыша дома-футляра, надстроенного над дворцом для его сохранности всего тридцать лет назад, протекает, и от ее течи подгнивают стены и углы домика, а Петровская крыша, которой с лишком двести лет, еще кое-как удерживает воду.