Борис Зайцев - Голубая звезда

- А я очень рада,- говорила Лабунская, прыгая вниз по лестнице через несколько ступеней,- что вся эта катавасия кончилась. Ну, как наши девицы плясали? Не очень позорно? Мы ведь неважно танцуем. Так, тюти-фрюти какие-то.

- Все плохи, кроме вас! -сказал Ретизанов и захохотал.- Позвольте, я приготовил вам еще букет на дорогу! Тут, у швейцара.

- Ну, дай вам Бог здоровья!

Лабунская шла по тротуару, помахивая букетом и смеясь.

- Значит,- говорила она,- все-таки хорошо, что был этот вечер. Я получила букет, меня ведут в Прагу ужинать, луна светит... вообще все чудесно.

"Беззаботная!" - вспомнил Христофоров имя лошади, на которую она выиграла. И улыбнулся.

На Пречистенском бульваре было пустынно; тени дерев переплетались голубоватой сеткой; изредка пролетал автомобиль;

извозчик тащился, помахивая концом вожжи. Лабунская бегала по боковым дорожкам, танцевала, бросала листьями в лицо Ретизанову. Христофоров смеялся. Он пробовал ее обогнать, но неудачно.

Ретизанов звал всех ужинать,- Машура отказалась. У па- мятника Гоголю она села с Христофоровым на скамейку и сказала, что дальше не двинется: очень ночь хороша.

- Если соскучитесь,- крикнул Ретизанов, уходя,- приходите в Прагу. Я и вас накормлю.

Но они не соскучились. Христофоров снял шляпу, курил и внимательно, нежно смотрел на Машуру.

- Почему вы написали: загадочный? Машура улыбнулась, но теперь серьезней.

- Да, ведь и верно- вы загадочный.

- Я уж, право, не знаю. Машура несколько оживилась.

- Ну, например... вы, по-моему, очень чистый, и не такой, как другие... да, очень чистый человек. И в то же время, если бы вы были мой, близкий мне, я бы постоянно мучилась... ревновала.

- Почему?

- Я, положим, знаю,- продолжала она горячо,- что если Антон меня любит, то любит именно меня, и для него весь мир закрыт, это, может быть, и проще, но... Да, у вас какие-то свои мысли, и я ничего не знаю. Я о вас ничего не знаю, и уверена - никогда не узнаю. Наверно, и не надо мне знать, но вот именно есть в вас что-то свое, в глубине, чего вы никому не расскажете... А пожалуй, вы и думаете там о чем-нибудь, еще других любите... Нет, должно быть, я уж нелепости заговорила.

Она взволновалась, и правда, будто стала недовольна собой.

350

Христофоров сидел в некоторой задумчивости.

- Вы меня странно изображаете,- сказал он.- Возможно, и потому, что у вас страстная душа. Почему вы говорите о ревности или о том, что я нехорошо от вас уехал,- прибавил он с внезапной, яркой горечью.- Разве вы не почувствовали, что мне не весело было уезжать? Нет, в том, что я уехал, ничего для вас дурного не было.

- А мне казалось, это значит сохранить свободу действий. Он взял ее за руку.

- Как вы самолюбивы... Как...

Машура вдруг откинулась на спинку скамьи. Пыталась что-то выговорить, но не смогла. В лунном свете Христофоров заметил, что глаза ее полны слез.

- А все-таки,- сказала она через минуту, резко,- я никого не люблю, кроме Антона. Никого,- прибавила она упрямо.

Во втором часу ночи, прощаясь с ней у подъезда их дома, Христофоров сказал:

- Может быть, вы отчасти и правы, я странный человек. В голубоватой мгле дерев, чуть озаренный лунным призрач- ным серебром, с глазами расширенными и влажными он действительно показался ей странным.

- Не знаю,- холодновато ответила она.- Покойной ночи. Он поцеловал ей руку.

VIII

Было около шести. В конце Поварской закат пылал огненно-золотистым заревом. В нем вычерчивалась высокая колокольня, за Кудриным; узкое, багряное облачко с позлащенным краем пересекало ее.

Антон вошел в ворота дома Вернадских, поднялся на небольшое крыльцо и позвонил. Косенькая горничная отворила ему и сказала, что барышня дома.

- Только у них нынче собрание, они запершись, наверху,- добавила она, не без значительности.

Антон снял свое неблестящее пальто и усмехнулся.

- Девицы?

-- Так точно. И чай туда им носила. Старая барыня в столовой, пожалуйста.

"Спасением души Машура занимается,- подумал он, оправляя у зеркала вихры.- Очевидно, у Машуры нынче заседание общества "Белый Голубь". Пишут какие-нибудь рефераты, настраивают себя на возвышенный лад, а к сорока годам станут теософками",- хмуро подумал он. Напала минутная тоска. Стоит ли оставаться? Не надеть ли пальтишко, не уйти ли назад? Полтора месяца он с Мишурой почти в ссоре, в Москве не был, а сейчас явился зачем-то - с повинной? "Невольно к этим грустным берегам"?..

351

Но он переломил неврастенический приступ, вздохнул и полутемным коридором, откуда подымалась лесенка к Машуре, прошел в столовую.