Анатолий Жураковский - Письма из неволи

И может быть тогда, хоть единый раз в жизни, принял бы Он от меня, как от Своего священника, слова святого Возношения, буди, буди.

11.6.1932

...Возврат к алтарю кажется теперь не только неосуществимым, но просто запредельным. "Несмь достоин", вот главное в сознании священника. И кажется, подобно Давиду, не посмел бы теперь даже прикоснуться к святыне, а только издали целовал бы землю, откуда открывается страна святыни.

Я теперь на новом деле - плету корзины из больших дранок. И удивляюсь, как будто успеваю на этом деле, столь непривычном и несвойственном к рукоделию рук.

Уже 10 часов. Наступила светлая как день - напоминающая о невечереющем дне - ночь...

16.7.1932

Любящий, Он ведет Своей тропой, узкой и трудной. В каждой любви скорбь, и чем больше любовь, а в большой любви к нам скорбь самая большая и испытание, но сквозь слезы радость - как радуга в дождевых каплях... И так в Святой Книге и теперь в моем сердце... Склоняюсь перед Ним с покорностью полной и совершенной и все помыслы влагаю в одну молитву: "Твоя воля да будет"...

Жизнь течет по-прежнему. Работаю много. Устаю. В последнее время в мои руки попал томик Достоевского, Карамазовы. Это большая радость и утешение.

Во внешнем все без перемен. Работаю на своих корзинах. День занят, но зато свободный вечер для молитвы, памяти, чтения. Здоровье благополучно.

30.9.1932

Канун Покрова. Ночь.

Недавно как-то проснулся поздно ночью. Спят кругом... темный душный барак с мерцающим около потолка фонарем. Тела сгрудились. Много, много людей. Обычная, хорошо знакомая картина, обычное ощущение многих ночей долгих этих двух лет... И на душе чувство страшного одиночества, немощи детской и невыразимой... Теперь некуда пойти... И нет того среди окружающих человеческих существ, кому можно было бы вручить хотя бы малую часть предельной, идущей из самой глубины немощи. И помню, вот тогда ночью, почти без слов, с тихим беззвучным плачем точно схватился я за Его руку, припал к Нему, как к последнему прибежищу, Единственному, Близкому, Любящему, Хранящему в Себе огонь и тепло нездешнего милосердия и ласки. О, эти минуты, когда из глубины рвется и припадает к Нему душа. "Если бы не закон Твой был утешением моим, погиб бы я в несчастии моем". Эти слова 18-й кафизмы [3] стали теперь последней ощутимой сердцем правдой...

Жизнь течет однообразно... В дождливых серых сумерках теряются начало и конец дня, а середина тонет в однообразном труде, когда в долгие часы стоишь в громадном бараке со своим ножом и колотушкой перед корзинами... Душа как-то замирает, грубеет от этой постоянной грубости окружающей, дикости, неистовства, ругательства и хулений. Только молишься: "Не оставь, не дай опуститься в эту глубину, спаси Своим прикосновением, как хочешь и как знаешь, спаси без молитвы и подвига. Слышащий каждый вздох, принимающий даже часть некую капли слезной, как жертву благую... скорбь, и радость, и умиление, и чувство безмерной вины и благодарности, и что-то, чему нет имени на языке человеческом, сладостное и мучительное до боли... Бог, вечность... Все остальное, что кругом, как затянувшийся сон. Господи, дай проснуться".

Ушел в ссылку в Архангельск доканчивать десятилетний срок мой сосед по нарам, протоиерей Верюжский.

Завтра Покров. Последний праздник нашей общей свободной жизни.

Россия, моя Россия,

Страна несказанных мук,

Целую язвы страстные

Твоих пригвожденных рук.

Ведь в эти руки когда-то

Ты приняла Самого Христа,

А теперь сама распята

На высоте того Креста.

Я с тобой, на руках моих раны,

И из них сочится кровь,

Но в сердце звучит "осанна"

И сильнее смерти любовь.

Впереди я вижу своды

Все тех же тюремных стен,

Одиночку, разлуки годы

И суровый лагерный плен.

Но я все, я все принимаю

И святыням твоим отдаю,

До конца, до самого края

Всю жизнь и всю душу мою.

Много нас, подними свои взоры,

Погляди, родная, окрест:

Мы идем от твоих просторов,

Поднимаем твой тяжкий крест.

Мы пришли с тобой на распятье

Разделить твой последний час.

О, раскрой же свои объятья

И прости, и прими всех нас.

25.10.1932 Соловки

Море... опять море. Властное, могущественное и безбрежное, и торжественное... Опять оно, как в те дни, когда мы были вместе так близко друг к другу, в дни нашей общей, такой уединенной радости и любви. Опять оно, оно иное, непохожее, темное, холодное, мрачное... Но все-таки это оно море... Я под охраной и в лоне Того, Кто ведет за правую руку. Я доволен своим переездом. Мне не о чем жалеть в этих Свирских болотах... Условия жизни были нелегкие - близких, особенно дорогих людей не было - терять нечего. А здесь красота прозрачная, важная и суровая в одно и то же время. Недаром ведь когда-то Нестеров приезжал сюда жить и рисовать. Правда, у меня пока что только первые впечатления. Но это особенно тихие, торжественные впечатления. Они завладели душой с первой минуты, когда два дня назад поздним вечером, после трехчасовой, совершенно не подействовавшей на меня качки, вышел вместе с другими на берег острова, и передо мною, под звездным северным небом выросли кремлевские Соловецкие стены и башни.