Янка Брыль - Сиротский хлеб

Что это - кто-то голосит?

Да, голосит!

Даник встал с колен и подошел к окну. Протер запотевшее стекло и увидел по ту сторону грязной площади кирпичный дом постерунка. На крыльце стоит полициант. И никого вокруг, только серое грустное небо и грязь.

- А сы-нок мой, а род-нень-кий!.. - снова послышались причитания.

Кто же это? Даник до самого низа протер запотевшее стекло и увидел: на тротуаре, чуть правее окна, стояла какая-то тетка.

- Тише, Ганна, ничем ты не поможешь, - донесся голос мужчины; его не видно: должно быть, за крыльцом стоит.

А тетка не утихает:

- А где же тот бог, а где же вы, до-бры-е лю-ди?.. А за что ж вы его мор-ду-е-те-е?!

- Тише, глупая!.. Ну вот, дождалася!..

С крыльца постерунка спустился полициант и уже направляется сюда, обходя лужи.

Даник не выдержал: забрался коленями на окно, отворил форточку и задрожал - не то от холода, не то от голоса женщины.

- Пускай берут! - уже не плакала, а кричала она. - Пускай мучают и меня! Пускай!..

Из-за крыльца показался мужчина, он прошмыгнул перед окном по мокрым, грязным доскам тротуара.

- Стой! Чекай, хаме!* - кричит полициант и уже спешит сюда по грязи.

______________

* Стой! Подожди, хам!

А тетка не убегает. В каком-то сером бурнусе, в лаптях, в старом платке. И - не убегает!

Даник привстал и высунулся в форточку.

- Иди, иди! - говорит тетка. - Иди, пей, ворон, и мою кровь! Бог даст захлебнешься! Ах, боже мой!..

Даник увидел только, как он, полициант, замахнулся... Мальчик закрыл глаза от ужаса и закричал. Одно-единственное, самое первое слово:

- Ма-ма!..

И тут его подхватили чьи-то сильные руки, сняли, стащили с подоконника на пол.

Даник пришел в себя, увидел, что это она, пани Марья. Она захлопнула форточку, стала спиной к окну, заслонила его собой. А он рванулся вперед, хотел крикнуть ей какие-то такие слова, после которых она навсегда бы перестала быть его учительницей, а он - ее учеником... Но пани Марья закрыла лицо руками, и плечи ее задрожали! Даник отступил. Крика за окнами уже не слышно. И тишина пустого класса, и эти маленькие белые руки, закрывшие милое когда-то лицо учительницы, и ее вздрагивающие плечи - все это словно вернуло его снова сюда, в заставленный партами класс...

Даник растерялся, обмяк, отошел на свое место и стал на колени.

- Что ты делаешь, дитя мое! Что ты кричишь!..

Она уже у него за спиной. А он не хочет даже оглянуться. "Иди ты к черту! Вместе со всеми вами - к черту!" - безмолвно рвутся слова из его потрясенной, уже недетской, кажется, души. Но слезы, горячие слезы ненависти и горя, сами катятся из глаз.

- Встань!

Даник опустил голову еще ниже.

- Встань, Малец, говорю тебе!

В голосе ее уже не слышно слез.

И он уже не плачет. Слезы еще ползут по щекам Сивого, а он уже ковыряет сухой жесткий мох в пазу, а потом отрывает руку от стены, и пальцы сами сжимаются в кулак.

- Встань, Даник! - Она в первый раз так его назвала. - Ну я прошу тебя, встань...

Даник встал. Он не смотрит на нее, не может поднять глаз.

И вот лица его касается теплая ладонь.

Пальцы спускаются по щеке до подбородка и хотят снизу поднять голову мальчика.

- Не надо, Даник, злиться на меня...

Но он не хочет слушать ее, не хочет и этой руки. Мотнув головой, он освобождает подбородок из ее теплых пальцев.

- Ну что ж, иди домой. Только тихо. Дай-ка я провожу тебя через эту комнату.

Пятый класс - слышно Данику - уже шумит за стеной. Проходить через него и в самом деле не стоит. Даник берет с парты сумку и шапку, идет следом за пани Марьей. Через учительскую она выпускает его на крыльцо. Мальчик не говорит даже того "до видзэня", которое обязан сказать.

Не может вымолвить.

Да и не хочет.

8

Как-то вечером дома, когда мать налила ему пообедать после школы, Даник, не садясь за стол, сказал:

- Дай мне злотый.

- Вот как! - удивилась мама. - На что тебе?

- Надо.

- Велели разве, чтоб принес?

- Не надо было б, не просил бы.

- Садись, ешь.

- "Ешь"!.. Ты вот дай, а то - "ешь"...

- Завтра пойдешь, так дам.

- Дай сейчас. Мне очень надо, ей-богу!

- Ну и репей ты, Данила! Конца, ты думаешь, не будет этим дядькиным злотым? Пойдешь весной в поле да выкопаешь? Найдешь вместо него другой, за бороной идучи?

Зося говорила это, а сама уже рылась в старом, еще девичьем сундуке, где лежал ее серый бурнус с недавно пришитым боковым карманом.

- На, бери. Надулся, как индюк! Садись, ешь.

Он взял злотый, спрятал его в сумку и только тогда уже сел за стол и придвинул к себе миску. Пока он ел, мать все глядела на него, стоя посреди хаты, и наконец сказала: