Анатолий Злобин: Бой за станцию Дно

Анатолий Павлович Злобин

Бой за станцию Дно

Повесть

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЗИНЕ

1. Что я тут потерял

В пространстве возникает исходный кадр, непредусмотренный постановщиком: Аркадий Сычев бодрой утренней походкой шагает по перрону, несколько согнувшись под тяжестью красной сумки, на пухлом боку которой начертано популярное импортное слово, заброшенное к нам в период разрядки. Кадр контрастно ограничен рамками окна. Я еще толкусь в проходе, а Сычев вот-вот уйдет. Пытаюсь стучать по стеклу, получается царапанье, он не слышит, вышел из кадра.

Собственно, мы и знакомы не настолько, чтобы я решился окликнуть его по-свойски. Аркадия Сычева знают многие, практически все, но это вовсе не означает, что и он обязан знать всех, в том числе и меня. Иногда кивнет на проходе - на том спасибо.

Ну что ж, снова мне суждено остаться в тени. Не мне достанется слово истины - а тому, кто в большей степени владеет им, нашему прославленному и возвышенному властителю дум, только ему - Аркадию Мироновичу Сычеву.

Спеша выбраться из вагона, мысленно утешаю себя. Не в том главное, кому пальма первенства. А в том главное, что мы оба приехали сюда по общему делу, за нашей нестареющей молодостью.

Такая вот вступительная заставка. Аркадий Миронович шагает по перрону впереди своего незримого ока. Он пребывает в мрачном настроении. Плохо спал в поезде. Пошаливала печень. Место досталось на колесе. На последних пяти шагах Аркадий Миронович окончательно прозрел, решив мстительно, что приехал сюда зря. Ничего путного из этой затеи не получится.

Для утешения оставалась запасная мысль о том, что он не просто приехал в Белореченск, а сбежал из дома. Пусть его поищут.

Аркадий Миронович Сычев уже не молод, зато элегантен до чрезвычайности. Заморская куртка в молниях и накладных карманах, замшевое кепи на благородной седой голове, лощеный носок башмака, который Аркадий Миронович осторожно вытягивает вперед, испытывая твердость местного перрона. В ответ его шагу ожил репродуктор на столбе.

- Доброе утро, дорогие ветераны сто двадцать второй Стрелковой Дновской бригады. Жители Белореченска приветствуют вас на нашей древней земле. Сбор ветеранов у здания вокзала*.

______________

* Номер воинской части, имена действующих лиц изменены автором, совпадения являются случайными (прим. автора).

Говорила женщина, по всей видимости, средних лет. Репетировала по утвержденному тексту.

Сказала без помарок.

Аркадий Миронович посмотрел вдоль перрона: где же сопровождающие лица?

В целях экономии встречают голосом.

Перед ним вырос подполковник в синем кителе, сплошь усеянном орденами и знаками.

- Кажется, Сычев? Привет, старик.

- А вы? - неуверенно спросил Сычев, не ожидавший подобного наскока. Вы из делегации?

- Я Неделин, ПНШ-два, неужто не помнишь?

Аркадий Сычев привык к тому, что его узнают на улице. Поэтому он молча, но с подтекстом пожал протянутую руку.

- Проходи к вокзалу. Сейчас будет построение.

А там уже разгорались ветеранские страдания, которых Сычев опасался больше всего, клубился ворох застоялых страстей, состоящий из человеческих тел, вскриков, топтаний. Незнакомые люди кидались друг на друга, картинно раскидывали руки, лобызались, хлопали по спинам. Средоточием этой сумятицы был упитанный седой полковник, уже согбенный, но еще боевитый. Он стойко сдерживал напор ликующего клубка, присосавшегося к нему с трех сторон. Некто нерадивый пристроился возле хлястика.

Цепочка привокзальных зевак, полукольцом окружившая ветеранов, молча наблюдала за этим бесплатным представлением, даваемым в честь ожидаемого юбилея. По площади вприсядку метались фотографы в поисках наиболее сентиментальной точки. Телевизионных камер, заметил Сычев, тут не было - и благоразумно отошел в сторону, оставаясь примерно посередине между всхлипывающим клубком и цепочкой зевак, так сказать, в нейтральной полосе.

Позиция, избранная Сычевым, оказалась правильной, ибо в этот момент он увидел на вокзальной стене картину. Еще не зная ничего о той роли, которую сыграет эта картина в его ближайшей судьбе, Аркадий Миронович непроизвольно ощутил два чувства, едва ли не противоположных: тревогу и радость.

"Как он посмел пренебречь?" - недобро подумал Сычев о неведомом ему художнике и тут же восхитился виденным.

Картина нарушала все, что можно нарушить: не только законы создания картин, но и законы их вывешивания. Тем не менее картина была создана и вывешена на городской площади. Лишь отдаленностью от культурных центров можно было объяснить подобный результат.