Олесь Бенюх - Подари себе рай (Действо 3)

Элис сидела с каменным лицом и Симонов решил несколько сменить тему. Правда, подумал при этом, что не худо было бы напомнить этой американочке, что году в пятьсот каком-то до рождества Христова Вавилонский владыка Навуходоносор II камня на камне не оставил от Иудейского царства и увел иудеев в рабство. Но, будучи в душе джентльменом и по отечественным и по западным меркам, говорить этого не стал. Да и радости особой подобная историческая справка ему бы не доставила - так далеко, так давно все это было, а все равно натурам тонким, высоко организованным, человечным боль людская передается и через тысячелетия.

Внезапно дверь распахнулась и в кабинет широкой хозяйской поступью вошел Фадеев. За ним мягко вплыл Твардовский. Фадеев пятерней причесал седую прядь, пытаясь убрать ее со лба. Глянул на Элис вопросительно-жестко - мол, кто такая, зачем, почему?

- Корреспондентка из Чикаго, интересуется нашими делами, - сквозь мягкую улыбку неспешно ответил Симонов. Фадеев, едва кивнув Элис, заговорил громко, раздраженно, словно в комнате никого, кроме него и Симонова, не было:

- Только что звонил Сам. Спрашивал мое мнение об эренбурговской "Буре". Сказал, что по справке, которую ему подготовил Шепилов, многие в Союзе писателей якобы считают, что роман "Буря" с литературной точки зрения есть не что иное, как буря в стакане воды. И что Сталинскую премию ему давать не стоит.

- Кто эти многие? - резко спросил Симонов.

- Софронов, Грибачев, Панферов. Я сказал, что мы - ты и я расцениваем "Бурю" положительно, как новый шаг в творчестве Эренбурга и что он несомненно достоин премии самой высокой пробы.

Симонов согласно кивнул и стал вновь набивать трубку табаком. Твардовский подсел на стул, стоявший рядом с креслом Элис, положил на его широченный подлокотник руки, обнял лицо ладонями и, устремив на нее печально-ласковый взгляд, сказал:

- Ты по-русски говоришь? Очень, очень славно! Так вот, красавица. Если бы я встретил тебя на улице города или в поле за деревней, я бы принял тебя за свою. У тебя все славянское - и глаза, и нос, и губы. И даже то, как ты голову держишь, и как смотришь.

Он осторожно взял ее руки и стал целовать пальцы.

- Я не знаю, может, для тебя это и не комплимент вовсе...

Элис, с интересом слушая литературного генералиссимуса, в то же время с восторгом принимала слова поэта. Ведь он по-своему, но повторял сказанные однажды в перерывах между приступами ласк слова ее Сергея.

- И о романе Казакевича "Весна на Одере" завел разговор. Определил его как талантливый. И очень правильный.

- Согласен, - Симонов посмотрел на Элис, как бы говоря: "Слушайте внимательно, это имеет отношение к нашей с вами беседе". И продолжал: Очень жаль, что он не вывел там образ Жукова. И ведь не автор испугался. Испугался редактор - как это можно опального маршала увековечивать!

- Представь себе - то же сказал и Сталин. Вот его слова: "Когда перестраховщик командует станками, это грозит недовыполнением плана. Когда перестраховщик командует литературой, это чревато появлением ущербных книг. Роман Казакевича талантливый, но будь в нем Жуков, он был бы сочнее, убедительнее, правдивее". Упрек по существу.

Фадеев остановил свой пристальный взгляд на Элис - не слишком ли много он при ней наговорил. Видимо решил, что нет, не слишком. И продолжил:

- Он поручил мне подготовить сообщение на Политбюро о националистических тенденциях в литературах республик. Так что мы с Сашей уехали в Переделкино.

- Щас, погоди, - Твардовский еще раз склонился к Элис и на нее вновь повеяло дхом "Шипра", "Акстафы" и "Арарата":

Я красивых таких не видел,

Только, знаешь, в душе затаю

Не в плохой, а в хорошей обиде

- Повторяешь ты юность мою.

Остановившийся было Фадеев, махнул рукой, заторопил:

- Пошли, пошли. Еще если бы свои, а то чужие стихи читаешь!

- У Есенина была сестра, и у меня. Как две капли похожа на эту американочку, - идя к двери, говорил Твардовский. На пороге остановился, неловко послал Элис воздушный поцелуй и бочком вышел в приемную.

- Два писателя-еврея удостаиваются высшей государственной награды, а вы говорите об официально насаждаемом антисемитизме? - возмущенное удивление звучало в голосе Симонова столь искренно, что Элис почувствовала себя крайне неловко. - Когда критикуют Зощенко или Ахматову, Мурадели или Сосюру - это, выходит, в порядке вещей. Но как только затрагивают Гурвича и Альтмана, Борщаговского и Варшавского - начинаются крики и вопли о государственном антисемитизме. Это ли не линия двойного стандарта? Один только для своих. Другой - для всех чужих.