Олесь Бенюх - Подари себе рай (Действо 3)

И стала ее бесцеремонно разглядывать. Чувствуя это, Лена особенно старательно расстилала газету, наконец, примостилась на краешек, боясь поднять на начальственную толстуху глаза. Марии Трофимовне Лена не понравилась - тощая, глаза слишком большие и слишком распахнутые, носик кукольный, губы вишневые, припухлые - словно она их сама себе искусала, щеки - иш ты! - с игривой ямочкой и такие пунцовые. Чай не девица, могла бы их хотя бы пудрой пригасить, что ли.

- Ну что, Лена, обидели тебя: совратили, позабавились и выкинули на помойку жизни? Ведь так?

Лена молчала и Мария Трофимовна продолжала:

- Ты не стесняйся, я ведь с тобой как мать говорю. Война обнажила человечью суть. Из людей, из мужиков особенно, вся дрянь наружу поперла. То все звериное было спрятано, под замочек положено, укрощено кое-как; а тут трусость, злоба, жадность, похоть - все выскочило.

Она замолчала, подождав, пока трое военных пройдут мимо и удалятся от скамейки, на которой они сидели. Закурила сигарету и, развернув могучий торс в сторону Лены, продолжала: - Твоему ребенку сколько?

- Танечке четыре года

Произнесла она это холодно, отрывисто, словно интонацией желая спросить: "Зачем это все вам?"

- Вот видишь - уже четыре года, - не обращая внимания на ее интонацию, продолжала Мария Трофимовна. - А ты о ней не заботишься вовсе.

- Почему вы так говорите? - от обиды голос Лены заметно дрожал.

- Ты же не девочка, чтобы задавать подобные вопросы. На алименты не подала? Не подала! Благородством мир удивить хочешь? Так благородство мир разучился ценить еще до Вселенского потопа, милочка.

"Господи, какая скверная женщина! - подумала Лена, поеживаясь, словно попала под ледяной ветер. - И зачем я, дура, только согласилась на эту встречу? Она меня будто раздевает всю..."

- Благородство здесь не при чем, - наконец, сказала она. - Я не ради денег сходилась с Иваном, - голос ее звучал ровно, печально, почти строго. - Потому и на алименты не подала. Тем более, что ребенка я сама воспитать в состоянии.

- Выходит, мужикам их блядство прощать следует? - разозлилась Мария Трофимовна.

- Поймите, любовь у нас была, - умоляюще протянула Лена.

- Любовь! - презрительно оттопырила губы Бивень. И тут же взорвалась: - Надобно было скотские чувства в себе глушить! У мужика двое детей. И жена на фронте. Хотя... какой он мужик? Мужики жизни клали за Отечество, а он...

- Неправда! - слезы брызнули из глаз Лены. - Я познакомилась с ним в госпитале. Он раненый лежал. Из ополчения их едва десятая часть выжила. Вновь на фронт собирался, да отозвали его... А насчет жены и детей я только потом узнала. Сама себя частенько казнила. Ее возвращение как избавление приняла.

Бивень смотрела на нее с осуждением. "Слаба дуреха, ох, слаба, мысленно возмущалась она, - ей ублюдка сотворили, она и растаяла. Безотцовщина. Война порождает ее и на фронте и в тылу. На фронте пуля-дура, в тылу - баба-дура".

- Могу я вас спросить, - Лена замялась, однако, преодолела стеснение, - чем вызвана наша встреча?

- "Во многих знаниях много печали", - цитатой из Библии ответила Мария Трофимовна, которая много лет руководила спецсеминаром при парткоме по антирелигиозной пропаганде. "Не иначе пакость какую-нибудь для Ивана затевает, - думала Лена. - Завтра надо будет ему рассказать". Завтра они встречались, как обычно в последнюю субботу месяца - он передавал ей деньги, обсуждал текущие заботы и нужды, гулял с девочкой.

А Бивень, не в состоянии отделаться от брезгливого осадка от встречи с Тимохиной, решила, что в обсуждение персонального дела директора будут включены и француженка, и эта влюбчивая "тюха". Факт сожительства налицо? Налицо. А всякие там сердечные антимонии нужны, как собаке пятая нога. Нужна бескомпромиссная битва за идеалы и их носителя - созидателя коммунистического завтра.

И грянуло закрытое партийное собрание Потемкинского института! Бивень из кожи лезла вон, чтобы построить его по классическим канонам военного искусства. С предварительной разведкой - выяснением союзников директора и действительными, а не расплывчато-словесными намерениями вмешаться и оказать какую-то там помощь; боем арьергардов - обсуждением вопроса на парткоме, где схватились две фракции - Бивень и Муромцева; обеспечением резервов - договоренностью с министром, что он направит в качестве представителя Минпроса на собрание своего помощника и старинного друга Марии Трофимовны Матвея Щеголькова, а с первым секретарем Свердловского райкома, что от него прибудет инструктор орготдела Феодосий Слепнев, открытый недруг Ивана (кандидатуру этого туповатого, чванливого партийного чиновника на должность первого заместителя директора института Иван не так давно справедливо и громогласно провалил); определением стратегии - кого за кем следует выпустить на трибуну; насыщением верными людьми арьергарда счетной комиссии. Иван был знаком лишь с одним компонентом - он присутствовал на заседании парткома, ведь он же был его членом и потом обсуждался его вопрос. Размышляя об итогах этого заседания, он пришел к выводу, что собрание должно завершиться единственно разумным, с его точки зрения, итогом - его полным оправданием. Бивень в своем обычно агрессивном, нахрапистом стиле прошлась по всем трем пунктам: научной несостоятельности, усугубленной космополитизмом и низкопоклонством перед Западом; морально-бытовым разложением, умноженным на сексуальные контакты с иностранками; наконец, возведением двухэтажной виллы с использованием похищенных у института стройматериалов. Предложения: за научное банкротство и буржуазные перерожденческие деяния, разложение и стяжательство исключить из рядов ВКП(б). Председатель комиссии Антон Лукич Парфененко постарался говорить языком документов - вот монография; вот письмо француженке и краткая запись беседы секретаря парткома с Еленой Тимохиной; вот докладная завскладом об отпуске досок, кирпича, стекол. Муромцев, известный всей научной Москве эрудицией и элоквенцией, начал свое слово так: