"Что ж она... стерва худая!" - равнодушно подумал о ней Соловьев, расслабляя узел галстука и пытаясь ровно дышать. Ползало под рукой тряпичное, едва живое сердце, тяжко подкатывалось к горлу, снова и снова оглаживая грудь, он внезапно нащупал под легкой хлопчатобумажной тканью рубахи тот самый нательный крест, за которым вознамерился было укрыться от предстоящей расплаты. И, едва нащупал, едва вспомнил, так окатило испариной, так тряхнуло и перевернуло все в нем, что на мгновение забылся и немо всхлипнул: "Господи, грешен! Прости, Господи!" - представляя и ужасаясь тому, что его ладное и сильное тело угасает, подточенное, как нашептала баба Василиса, хворью оскверненной души. "Чушь собачья! -хотелось крикнуть ему. - Все смешалось, все ложь, и нет нигде избавленья!" Но страх перед предстоящей болью и умиранием принуждал его к ханжеству, перемешивал в нем веру и неверие, как прежде страх перед жизнью перемешивал и сталкивал в нем добро и зло.
Как случается, говорят, при первом соприкосновении со смертью, он тотчас, странно и подробно, увидел всего себя и вспомнил каждое мгновение, которое пережил и которое требовало душевных усилий и компромисса с совестью - или ему показалось, в болезни, что увидел и вспомнил? - все свои обманы и неправедные труды на пути между барахолкой и кабаком, всех униженных и брошенных им женщин, всякое жлобское свое торжество плоти над духом. И еще увидел и вспомнил, как перед отъездом сюда, осененный догадкой ли, жарким бредом, осознал нечто большее, чем было - он сам, и вопрошая, и скуля ночь напролет, каялся и обещал себя Господу в случае исцеления. Уже новым, казалось ему тогда, смиренным и как бы прикоснувшимся к очищению от скверны собирался он в дорогу, ехал сюда, в Крым, где часто бывал подл и грешен, крестился в пути, непритворно благоговея посреди освещенного ликами и свечами храма, внимая торжественному распевному басу и прикладыванию червленного серебра к страждущим губам, отрекаясь и веруя, с увлажненным святой водой лицом, как бы слезами раскаяния умытый. И вот теперь...
Соловьев застонал, жмурясь и не разжимая рта, чтобы ненароком не обронить любимое словечко из непечатных, застонал, не понимая себя, окружающего мира, веруя в высший смысл бытия и одновременно сомневаясь во всем и ни во что не веря.
- Выпей... может, отпустит... - осторожно сказала шлюха, боком обойдя стол и издали протягивая ему рюмку.
- Я не болен, - зачем-то солгал он. - Я абсолютно здоров. Устал, как собака, не спал ночь...
Она нервно хихикнула, покривив тонкогубый рот, двумя пальцами выволокла из какого-то тайного кармашка, в который, видимо, совсем недавно еще прятала деньги, выуженные у Соловьева, и показала ему некий пакетик с яркой надписью, назначение которого понятно каждому мужчине: - У меня есть "воздушный шарик"...
"Господи, о чем она!" - подумал Соловьев и вдруг спросил о том, главном,о чем изготавливался спросить, но не мог выговорить, и что спросилось само собой:
- Послушай, что ты думаешь о Боге?
- А ничего, - тут же, словно о мимолетном, отозвалась Катя и снова показала ему пакетик. - Бога нет - вот и все, что думаю.
- Зачем тогда в церковь ходишь? - наобум спросил он.
- Все ходят. Надо же чего-то праздновать... И потом, вдруг он есть, вдруг оттуда на нас смотрит и все знает - что тогда, а? - Она наморщила лобик и разочарованно вздохнула: - Ты что, совсем не можешь, или?..
- Чего - "или"? Веры в тебе нет и послушания: водку жрешь, деньги любишь, в кармане - презерватив... Не будет тебе спасения! Будешь в аду, на сковородке, и в это самое место тебе черти смолу лить станут за блядство.
- Не станут, - расхохоталась шлюха, неожиданно развеселясь. - Черти они тоже в "Этих местах" толк знают. Хочешь анекдот?
- Захлопни пасть, сучища! - зашипел Соловьев, волнуясь от невозможности объяснить, растолковать этой дуре все, что складывалось в его голове, от собственного косноязычия, от того, наконец, что славно задуманное так трудно осуществлялось.
Глаза ее тут же налились слезами, и, сквозь эти влажные подвижные линзы, она поглядела на него, как смотрят на идиота сквозь стекло больничной палаты - с брезгливостью и опаской.
- Брось дрожать, слушай! - Превозмогая слабость, Соловьев подсел к ней поближе, обнял за талию и, как мог сильно, прижал к себе; в ней что-то хрустнуло и забилось, она сдавленно выдохнула "ой!" и вся напряглась, как напрягается послушная собачонка перед ударом. Тогда он поцеловал мокрые глаза и щеки, и снова поцеловал, поворачивая и подставляя под свои губы ее сморщенное слезливой гримаской лицо. - Слушай, вот твоя жизнь -для чего? Что тебе в ней: деньги?
Читать дальше