Марина Хоббель - Лавровый лист

Автомат при входе в зал отлета распечатал мой посадочный талон. Я не стала сдавать в багаж единственную сумку, документы у нас никто не спрашивал, как не спрашивали их у меня при посадке в Сиднее. Деловитые девушки провели сканерами вдоль наших тел, металлические ворота промолчали, когда мы проходили в зал ожидания. Сквозь последнее стекло был виден самолет, соединенный с пассажирскими воротами переходной гармошкой.

– У тебя еще десять минут до отлета. Хочешь выпить кофе? – ласково спросила Алекс. Она снова вела себя, как подлинная леди.

Я постаралась так же ответить ей.

– Нет, пожалуй. Но я бы сходила умыться. Посмотришь пока за моими вещами?

Алекс кивнула в ответ.

Я прошла еще по аэропортовскому коридору, сияющему витринами сувенирных лавок. Официантка за стойкой кафе порхала, словно бабочка, выжимая соки и поджаривая ломтики хлеба. Я засмотрелась на ее уверенные легкие движения и согласилась на фирменный, в самом деле вкусный сэндвич. Для человека, работающего в суматохе придорожного общепита, у нее был удивительно мягкий взгляд и добрая улыбка.

Когда я вернулась в зал отлета, за столиком, у которого я оставила сумку, Алекс не было, как не было на нем и моего посадочного талона. Там стояла чашечка кофе, распространяющая тревожный и сладкий аромат. Под блюдечком лежала магнитная карточка-ключ от комнаты и клочок бумаги с витиеватой росписью «Искренние пожелания удачи на новом месте!»

Самолет за стеклом выруливал на взлетную полосу.

Трамвая не было. Подняв воротник и пряча руки в карманах, она уже с полчаса топталась на остановке. Наглый осенний ветер забирался под хлипкую ткань плаща и лапал застывшие ноги. Ветер носился по улице, подхватывая и швыряя оземь шелестящие крылья газет, хлопушки молочных пакетов, истрепанные лоскутья подвенечных платьев, букетики флердоранжа и блестки, невесть как затесавшиеся сюда с позабытого торжества, все эти разрозненные всполохи прошедшего карнавала: струйки серебряного дождя, искры мишуры, милые цветные радости, чуждые безмолвию кирпичной пустыни.

Остановка, где она, ежась на пронизывающем ветру, дожидалась запоздалого трамвая, была пуста. Ее не украшала стеклянная будка с пластиковой скамейкой, не отмечала жестянка с номером маршрута, интервалом следования и стоимостью проезда, но один только столб с выбитой на нем буквой «Т». Один крепко вросший в землю столб, у которого она и дожидалась, докуривая уже которую сигарету.

И улица была пуста. Каменные громады не желтели уютом квадратных прорех, но перемигивались призрачными огнями, загадочными, словно замыслы в глазах Великого Инквизитора. Так тихо было кругом, так пусто, лишь переулки вздрагивали сдавленными кошачьими воплями, громыханием носимых ветром жестянок о мощенную булыжником дорогу без следа рельс. Завершая унылую гравюру, натужно-тускло светили редкие фонари. Глаза не могли свыкнуться с их светом, то медленно угасающим, то неровными всполохами зажигающимся вновь. Взгляд утопал во тьме и снова вяз в полумраке. Промежутки между домами заполняло небо без нитей проводов и блеска звезд. Сквозь его красноватую пелену зрила луна. Прорвавшись через вечернюю иллюминацию мегаполиса, она не более походила на себя, чем отупевший от побоев горемыка на юного щеголеватого новобранца.

Она ждала уже по меньшей мере час. Подняв глаза к равнодушной луне, вздрагивая от шлепков хозяина-ветра, она снова задалась вопросом – что она делает здесь, и что будет делать, когда закончатся сигареты и она окажется перед необходимостью решиться хоть на что-нибудь, хоть на какое действие, когда больше нельзя будет откладывать осознание того, что трамвай не придет.

Ленивые мысли, нехотя набирающие обороты, чтобы созреть в нелицеприятное понимание, вдруг прервались шумом из переулка за ее спиной. Невнятный звук постепенно нарастал, дробился на отдельные ноты и наконец, усиленный эхом, перешел в неотвратимо приближающийся топот.

Их было трое, и они двигались точно на нее. Сперва едва различимые силуэты в полумраке переулка, они приближались удивительно скоро. Первый скакал, широко и размашисто. В длинном, почти до пят пальто, он высоко задирал ноги и вскидывал на бегу руки, отчего рукава его, почти достигающие земли, взлетали вверх, как крылья ветряной мельницы, темно-серые во мраке меж домами. Позади него, по-бабьи приволакивая ноги и вихляя задом, волочился второй. Похоже было, он устал и из последних сил держался за неразличимый во тьме переулка трос, связывающий грудную пуговицу его пальто с первым субъектом. Дыханье его разлеталось хриплым вороньим всполохом, а конечности торчали на десяток сантиметров из чересчур маленького пальто. Третий же невозмутимо, без суеты, катил на роликах, держа руки за спиной по обыкновению конькобежцев. Движенья его были спокойны, бег уверен, и дистанцию он держал без напряжения.