Константин Вагинов - Гарпагониада

- А вот, кому надо детские ботиночки, налетай!

Анфертьев был черноволос, косоглаз, смугл, похож на цыгана. Мать его, француженка, пела когда-то в итальянской опере. Анфертьев утверждал, что его мать - племянница Густава Дорэ. Отец Анфертьева был присяжный поверенный. Анфертьева некоторые обстоятельства заставили стать пропойцей. Сейчас он был доволен своей долей, он жил весело, по воскресным дням ездил с девицами на острова.

На травке распивали они бутылочку или дюжинку и нежились на солнышке под кустами акаций, под березкой, сосной или елью.

Если б не пил Анфертьев, то он бы хорошо зарабатывал, но вино губило Анфертьева. Заработает он в день рублей 20 и три дня пьет до одурения, пьет до тех пор, пока не свалится. Проснется обчищенный и почти голый где-нибудь за городом или на Обводном канале, или за Нарвской заставой, или в Выборгском районе и смеется.

- Как я сюда попал, убей меня бог, не помню. Вот стервецы, опять меня обокрали!

Соберет у клиентов денег на опохмелье и пойдет опять торговать. В его комнате кроме табурета и кровати ничего не было, только висела фотография Вареньки Ермиловой в форменном платье театрального училища, подаренная Василием Васильевичем.

Василий Васильевич почти любил Анфертьева, доставшего для него гравюры с изображением Тальони в "Сильфиде".

Анфертьев приносил Ермилову безделушки, связанные с балетным миром, он даже обещал Ермилову достать туфлю Тальони, хранящуюся у одного старичка.

- Эй выпоротый! - раздался окрик и смех, - кого сегодня на хохму взял?

Анфертьев от неожиданности остановился. Он узнал голос торговца рваными галошами. Казалось, все торговцы и торговки насторожились.

Чувствуя, что на него смотрят, и что сейчас его недруг все расскажет и его опозорит, что даже это мерзкое общество будет смеяться над ним, Анфертьев, не оборачиваясь, скрылся в толпе торгующих с рук.

Деловое настроение было прервано.

Хотя утром он опохмелился, все же снова начало сосать у него под ложечкой.

Он бродил по рынку, улыбаясь: вспоминал, как его красные насильно мобилизовали, как белые, взяв его в плен, выпороли за то, что он, будучи офицером, служил у красных, как затем красные, победив, его чуть не расстреляли за то, что он служил у белых в качестве переводчика, как англичане удрали, оставив его на произвол судьбы, и как затем он полюбил свободную жизнь, в которой собственно, он чувствовал, никакой свободы не было.

Продав ботинки, подсчитал Анфертьев деньги и снова запил. Слоняясь по улицам, запел во все горло:

Ночи безумные, ночи веселые

Вновь ароматом полны,

Вот и звезда зажглась одинокая,

Чудятся ласки твои.

Он останавливался и бормотал: "скучно мне, скучно мне". Садился на ступеньки под аркадами Александровского рынка, в чем-то убеждал себя, пил водку и заедал воблой.

Проведя лихо время на островах с доступными ему женщинами, Анфертьев снова оказался без копейки. Голова ужасно болела, сердце работало крайне медленно, опохмелиться было необходимо.

Еле-еле добрался Анфертьев до главного проспекта, снял с себя рваный пиджак, расстелил его с пьяной аккуратностью не панели, стал на колени, положил перед собой свою серую подушку-кепку и застыл с обнаженной головой. Так стоял он довольно долго. Кое-какой капитал начинал образовываться в его кепке. Анфертьев следил за ростом своего капитала, прикидывая в уме, скоро ли хватит на бутылочку. Время от времени он незаметным движением вылавливал часть серебрушек и медяков и опускал их в карман, часть оставлял в виде приманки. Наконец он поднялся, надел кепку и пиджак и вошел в кооператив .

Тут же под воротами он осушил мерку.

- Все в порядке,- сказал он.

Стало легче и даже почти радостно. Но к торговле приступать было рановато. Оставшийся капитал был невелик. Анфертьев снова опустился у водопроводной трубы. Стоя на коленях, он стал раздумывать о торговле.

- Сейчас Локонову нужны сны лирические, - думал Анфертьев, - но со временем ему могут понадобиться сны фантасмагорические, - если его любовь окажется неудачной - с горами, пропастями, опасными для жизни мостами, с невиданными, ослепительно белыми городами. Затем, возможно, ему понадобятся сны о мировой войне, сны политические, о революции и о пятилетке, но сейчас нужны ему лирические сне, сны о возвышенной любви.

Пьянице хотелось помочь молодому человеку. Анфертьев вспомнил свою молодость, и так грустно ему стало, что он смахнул слезу и стал думать о другом: "Вот девушка видит сон: ей кажется, что она трамвай, она едет и звенит, ей очень весело, она чувствует, что наполнена людьми". Хороший сон, очень хороший сон, - подумал Анфертьев, - может быть она, милая, была беременна и страдала, а вот во сне получила облегчение".