Галина Вишневская: Галина

- Ироды!.. ироды!.. ироды!..

В детскую память навсегда врезалась картина того осеннего хмурого дня: грязная дорога, толпа крестьян, и на их серо-черном фоне - прыгающий в руках старухи ярко-желтый, блестящий солнцем медный самовар. И еще - впервые услышанное странное слово "ироды".

Через много лет я пойму, что это было начало коллективизации, "раскулачивание", что мой детский мозг запечатлел картину разорения русского крестьянства.

А вот мы с матерью идем лесной дорогой, и вдруг из машины, идущей навстречу, какой-то мужчина на ходу выбрасывает нам две буханки хлеба. Мать прячет эти сокровища в сумку, а мне велит никому не рассказывать. Того незнакомца я встречу потом у нас в доме

Я очень хорошо понимаю, что мать не любит отца. Когда его нет дома, появляются мужчины, мать совершенно преображается, становится еще красивей. Мне кажется, что она и меня не любит. Я за нею тихонько наблюдаю, подсматриваю - каким-то странным чутьем ощущаю, что мать меня боится боится, что расскажу отцу. Меня это ужасно обижает. Когда отец дома, то и дня me проходит без скандала - наверное, соседи рассказывают ему, что в его отсутствие часто бывают гости.

Однажды ночью я проснулась от крика: мать в одной рубашке бегала по комнате, а за нею с топором в руке - пьяный, совершенно обезумевший отец. Я закричала - вероятно, он опомнился, во всяком случае, удар пришелся не по матери, а по зеркальному шкафу. Грохот был страшный, зеркало разлетелось вдребезги. Отец схватил меня, кричит: "Говори, кто был у мамы? Какой мужчина? Как его зовут?"

Я видела устремленные на меня огромные глаза матери - она не умоляла молчать, она просто на меня смотрела. Возможно, я впервые почувствовала, что никогда не буду предательницей, - бессознательно, как маленькая женщина, я встала на сторону матери, хотя и не была к ней близка и хорошо знала, "как его зовут".

- Был здесь кто без меня?

- Не был.

- Врешь! Говори правду - или убью! Кто был у матери?

- Никого не было.

К утру скандал начал стихать. Решили разъехаться. Женаты они были всего пять лет. Отец спросил меня:

- С кем ты хочешь жить - с мамой или со мной?

- С тобой.

Это значило, что с бабушкой. С матерью я рассталась, как с чужой женщиной.

Когда я родилась, мать посмотрела на меня и отвернулась:

- Унесите ее, какая некрасивая!

Я в самом деле родилась маленькой, некрасивой обезьянкой - вся волосатая, даже лицо в волосах, да еще недоношенная. Но горластая невероятно - все время требовала есть, а мать грудь не давала. В трудный час своей жизни, с отчаянья вышла она замуж за моего отца, не любя его, и это равнодушие перешло и на меня. А сына своего она обожала.

Тогда меня, шестинедельную, взяла к себе бабушка, мать отца Дарья Александровна Иванова, и увезла в Кронштадт, где она жила с дедушкой, замужней дочерью - тетей Катей - и неженатым младшим сыном Андреем. Бабушка, конечно, умела нянчить детей. Тут же нашла женщину, у которой в те голодные годы чудом сохранилась коза, брала у нее молоко и кормила меня из соски, а по вечерам, когда плита в кухне остывала, клала меня в теплую духовку - так и выхаживала. А то еще нажует хлеба в тряпку - и мне в рот. Лишь бы молчала.

Мои дедушка и бабушка - русские, из Вологодской губернии. Дед, Андрей Андреевич Иванов, рабочий-печник, был замечательный мастер своего дела, золотые руки. До сих пор во многих старых домах Кронштадта стоят сложенные им красивые изразцовые печи и камины. Поселились они в Кронштадте задолго до революции, нарожали восемь детей. Четверо умерли, остались две дочери и два сына. Все получили образование - в гимназии или в реальном училище, хотя дед работал один. Перешли в другое сословие - кроме младшего сына Андрея: тот пошел по стопам отца, стал печным мастером. Ну, и была, конечно, у деда "слабость" - пил горькую, по русской традиции, да еще с запоями. Но в пьяном виде не буянил. Я его помню смутно. Знаю, что любил он меня и звал "Вишенка" за черные глаза. Потом цвет глаз у меня изменился - стали зелеными.

Дед был добрый, всегда нес мне гостинец - то конфету, то пряник, а я ему пела. Я любила его и ждала, когда он придет с работы. Сижу в коридоре на полу и слушаю. По шагам узнавала - пьяный он или трезвый. Если был пьян, то дверь открывал сразу нараспашку. Становился в дверях, как портрет, выдерживал паузу, потом медленно всех оглядывал и изрекал с величием и достоинством всегда одно и то же:

- Значит, это я... (пауза) Андрей Андреич Иванов!

Я, конечно, сразу тащила ему опорки (это обрезанные валенки - вместо домашних туфель, мы все так ходили), а он мне - гостинец: