Александр Володин - Записки нетрезвого человека

Зал был набит до предела. Многих я уговорил по телефону.

- А что, хороший голос? - спрашивали.

- Не в этом дело! - отвечал я.

- А что, хорошие стихи?

- Не в этом дело! - отвечал.

- Хорошо играет на гитаре?

- Не в этом дело!

И вот перед Дворцом искусств - толпа. Спрашивают: "Кто приехал?" "Аджубей приехал!"

Когда я, как мог, его представлял, он робко стоял за занавесом. Тревожился, не скажу ли я, что он композитор.

("Я знаю всего три аккорда на гитаре, я просто начинающий поэт".)

А через день начались оголтелые поношения в газетах. Первое поношение у нас, в Ленинграде. "За такими, как Окуджава, девушки не пойдут. Они пойдут за Софроновым и Грибачевым..."

В этих песнях звучала невероятная его душа. И тем самым он пронзал души многих и многих, - и нонконформистов, и коммунистов, мещан и поэтов, даже номенклатурных миллионеров. Да и теперь души некоторых "новых русских".

Чем пронзал? Болью своей души и в то же время - ощущением счастья единственной жизни, подаренной нам. Почти каждого в самой глубине души эти чувства нет-нет, а посещают. Своим существованием он объединил, сроднил друг с другом самых разных людей, то есть сделал то, чего никак не могут нынешние президенты.

До войны девушкам внушали девиз: "Берегите девичью честь". И они берегли. Во фронтовом госпитале, когда я дышал на ладан, медсестра спросила: "Сладкого, небось, так и не знал?" Не знал. Как многие городские мальчики.

У Булата в песнях женщины были прекрасны, совершенны, идеальны. Мне они представля-лись в белом одеянии. "Ты появишься у двери, в чем-то белом, без причуд. В чем-то впрямь из тех материй, из которых хлопья шьют..." Это Пастернак. А у Булата - "Ваше величество женщина..."

Были у него тяжелые состояния, были. Звонил по телефону: "Шура (так меня звали в детстве, откуда он мог знать?), я к тебе приду? Только гитары у тебя нет?" Разлюбил петь!..

Но и тогда, на одном из его концертов, после песен его, я сказал тем, кто сидел в зале: "Какие у вас стали глаза. Носите их подольше!"

Годы, годы... Встречи в Москве, встречи в Ленинграде, но мне казалось, что это вся жизнь наша прошла рядом. Писать обо всем, что роднило нас, и трудно, и нескромно.

И вот половины моей души без него не стало. Как буду жить с оставшейся?

В последнее время он болел. Но совсем недавно позвонил: "Когда сможешь - приезжай. Я выздоравливаю. Снова начинаю писать, хоть несколько строчек в день, о себе. Да и все мы, в конце концов, пишем о себе..."

Я приехал.

Он дал почитать небольшую новеллу о том, как он в какой-то маленькой стране стоял на улице, и вдруг мимо проезжает машина, в которой - королева этой страны. Он узнает ее по фотографиям. Королева оглянулась на него. Потом еще раз оглянулась. Булат написал ей письмо с вопросом, почему она на него оглядывалась. Она сразу же ответила: "Потому что вы не сняли шляпу".

Мы знаем, что есть две сверхдержавы: Россия и Америка. А не вернее было бы считать, что есть, скажем, одна сверхдержава, например, Швейцария. Люди там живут хорошо и ни с кем не воюют. Простите, это к слову.

А про шляпу - это юмор снова пробуждался у выздоравливающего Булата.

Светлым он ушел от нас, оставив многим частицу своего света.

19 июня 1997

Пять вечеров

После моей первой пьесы "Фабричная девчонка", обруганной и захваленной, пьеса "Пять вечеров" казалась мне незначительной и несоциальной. Но Товстоногов попросил показать ее. Сам Товстоногов! Мне было совестно, но на вторичную его просьбу - осмелился показать.

Однако Георгий Александрович принял ее и сказал, что будет ставить спектакль "с волшеб-ством". А волшебство состояло вот в чем: о людях с "неустроенными судьбами" - такой появился обвинительный термин, о женском одиночестве - "одинокая женщина", и такое появилось начальственное обвинение, о многом, о чем тогда не принято было говорить со сцены, Товстоногов решил рассказывать так подробно, чего вовсе не стоили эти жалкие персонажи, с такой интонацией, сочувствием... В наш адрес обрушилось и такое: "злобный лай из подворотни", "взгляд через замочную скважину", что "он (я) вбиваю клин между народом и правительством..." (Фурцева). О таком в те времена не принято было говорить со сцены.

На застольных репетициях с Георгием Александровичем было мне, как и актерам - легко. Если ему что-нибудь нравилось, он гоготал. Сначала я думал, что в театре потому его и звали Гога.

Когда он вывел актеров на сцену, было еще лучше. Мне говорили, что обычно он сверялся с пьесами,- кто куда пошел, кто на что сел. И просил автора внести в пьесу поправки. А тут - он давал актерам указания, советы, предложения - опережая текст пьесы, да так точно! Потом лишь заглядывал в страницу и оказывалось - да, так и следовало по пьесе! Он даже взял на себя роль автора, сопровождающего действие. "Эта история произошла в Ленинграде, на одной из улиц, в одном из домов..."