Алексей Будищев: Солнечные дни

— Это последняя отсрочка, — говорил он себе, — это последняя!

Для чего-то он вытер свой лоб, всей грудью набрал воздух и пошел к двери. Загорелов решился.

Быстро и широко растворив перед собою дверь, он решительно переступил затем порог теплицы, но умышленно не поднимая в то же время глаз, чтобы не видеть того, ужасного. Бросив топор и лопату в угол, он тою же смелой и решительною походкой двинулся туда, к стулу, и опустился там, напрягая всю свою волю, чтобы придать себе совершенно независимый и пожалуй даже веселый вид. Этим он рассчитывал слегка припугнуть того. После всего этого он решился несколько приподнять свои глаза. То, что он увидел, однако, будто успокоило его слегка. Жмуркин сидел на полу, у печки, как бы усталый и до нельзя равнодушный обхватив колени руками.

— Вот я и принес все, — наконец, проговорил Загорелов, ломая себя, чтобы придать своему голосу выражение твердости. — Трудненько было, а все-таки достал, — говорил он с оттенком хвастовства. — Теперь мы все живой рукой оборудуем. Живой рукой. Я и там был, — добавил он с непринужденным видом, поглядывая на Жмуркина, как бы желая убедиться, какое-то он производит на того впечатление своей внешностью. — Там у ямы этой.

Он хотел было сказать: «о которой ты мне говорил». Но, однако, он не сказал этого. Ему пришло в голову:

«Ловко ли это будет, если я его и вдруг «на ты» назову? Ловко и уместно ли?»

Кроме того, ему не хотелось подчеркивать и того обстоятельства, что эту мысль о той яме подал ему все он же, этот Жмуркин. Жмуркиным, впрочем, он его уже не называл давно, даже и мысленно; он совсем никак не называл его, боязливо и старательно обходя его имя, как самый опасный камень, около которого вот именно и могла произойти катастрофа.

— У той ямы, — проговорил он после долгих размышлений, — о которой мы говорили.

Он мысленно улыбнулся, радуясь этому удачному с его стороны фортелю и поглядывая с выражением некоторого торжества на Жмуркина.

Тот сидел все так же у печки, неподвижно застыв, и упорно молчал. Свеча тускло горела на столе; по стенам, плавно покачиваясь, ползали тени, и стены комнаты точно моргали, как донельзя утомленный человек.

— Я и там был, — между тем, снова повторил Загорелов твердо, — у той ямы, о которой мы говорили. И все оглядел самым основательным образом. Там только корни надо подрубить. И больше ничего!

Он замолчал. Жмуркин лениво шевельнулся.

— А как же ее-то? — спросил он хмуро, качнув головою по направлению к тахте.

Уродливая тень прошла по стене и остановилась, упершись в косяк окна.

— Ее нужно будет туда уложить, — отвечал Загорелов, — я ведь это знаю! — добавил он сердито.

— А как же записка? — снова спросил Жмуркин угрюмо.

— Записку нужно будет вынуть, конечно, и потом подбросить куда-нибудь. И опять-таки я все это великолепно знаю! — проговорил Загорелов, как будто начиная волноваться. На его щеках, под глазами, выступили красные пятна; он нетерпеливо переставил ноги. Жмуркин усмехнулся, устало шевельнувшись у печки.

— Говорить-то, конечно, хорошо, — сказал он, — это верно; а вот кто же будет доставать записку-то?

Он слегка и как бы с любопытством приподнял глаза. Загорелов чувствовал, что приближается самый главный момент. У него захолонуло на сердце.

«Ты конечно!» — хотелось злобно крикнуть Загорелову, но он не решился, снова запутавшись в мучительных колебаниях.

— Записку надо будет вынуть, — повторил он подавленно, с трудом выжимая из себя слова.

И он замер в ожидании, поглядывая с тревогой на Жмуркина. Однако и тот некоторое время молчал, тоже в напряжении как бы застыв на своем месте. Казалось, он и сам ожидал теперь от Загорелова этого сердитого и злобного возгласа, и даже желал его.

— И кто-нибудь из нас это сделает, — наконец проговорил Загорелов нерешительно.

Жмуркин точно понял и оценил эту нерешительность, и выражение ожидания будто ушло с его лица.

— Кто-нибудь из нас? — переспросил он. — Ты! — вдруг злобно выкрикнул он.

Загорелов точно весь сжался.

«Он ведь вон куда клонит, — подумал он с тоскою, внезапно чувствуя свою гибель, — вон куда!»

В его голову точно ворвались вихри. Все его лицо будто сдавила судорога; его губы точно прижало к носу, а его лоб весь свело в поперечные складки, резкие и глубокие. Он прекрасно понял теперь, почему тот человек назвал его «на ты», и так решительно. Из его глаз брызнули слезы.

— Ты ведь вон куда клонишь, — заговорил он, мучительно всей грудью всхлипывая и точно грозя рукою. — Ты меня «на ты» стал звать! Знаю я твои штучки! Давно я вижу! Ты ведь походку мою стал копировать! Походку, — повторял Загорелов, обливаясь слезами и словно грозя пальцем.