Алексей Будищев: Солнечные дни

Вначале Жмуркин даже слегка согнулся, словно придавленный непомерной тяжестью этого звука. А затем он поспешно побежал в сад, растерянный и бледный, чувствуя в себе лишь пламя этих вихрей. С тем же видом он подбежал к забору и припал глазами к скважине между рассохшихся тесин. Отсюда он увидел Лидию Алексеевну и Загорелова. Жмуркин впился в них глазами, пытаясь разгадать загадку; но они шли с самым невинным видом, на далеком друг от друга расстоянии, и болтали о каких-то пустяках; и ни единая черточка их лиц не наводила мысль на возможность поцелуя. Жмуркин остался доволен тем, что увидел. Вихри улеглись в нем, и мысли вновь прояснились, словно оболочка спала с его мозга.

— Ух! — с облегчением вздохнул он, отрываясь, наконец, от забора.

«Это мне показалось, — подумал он тотчас же, — этого быть не могло! Не такая она, чтобы… Не в таком стиле-с!»

Он двинулся садом к своему крошечному флигельку в два окна, ютившемуся в углу сада на одной линии с домом, среди густых зарослей сирени и жимолости.

«Он, — думал Жмуркин по дороге о Загорелове, — он, конечно, не прочь. Он даже был бы весьма рад, черт его побери, но она-с! А дело в ней! Она-с — чистейшая и святейшая женщина. Лидия Алексеевна! Как же можно-с, чтоб вдруг?.. Не такая она, чтоб спотыкнуться!»

Жмуркин как будто успокоился. Впрочем, час спустя, когда он обедал в кухне вместе с поваром Флегонтом, воспоминание о слышанном поцелуе снова мучительно коснулось его сердца. Его сразу же точно всего перевернуло, и Флегонт с участием на лице спросил его:

— Что это нынче с тобой, Лазарь Петрович?

— А что?

— Да вид у тебя какой-то такой! — Флегонт повертел пальцем у себя под носом.

— Какой?

— А такой. Гляжу я на твое лицо, и сам никак не пойму. Не то тебя нынче пересолили, не то пережарили. А что? Разве не правда! Вон у тебя и начинка вся подсохла!

Он замолчал, потому что Жмуркин внезапно и с шумом отодвинул от себя блюдо с бараниной.

— Прошу в мои дела не вмешиваться, Флегонт Ильич! — крикнул он запальчиво — Имейте в виду, что я человек, а не соус! Чего? Будьте-с любезны! Человек, и не хуже других! Может быть даже почище многих! Я! Почище-с! Имейте в виду! — И он поспешно вышел из кухни, стуча сапогами.

А вечером, покончив свои обыденные занятия он сидел у себя в конторе, в крошечном флигельке за столом, заваленным громоздкими конторскими книгами и пачками счетов, и со вниманием что-то заносил в свою обтянутую холстом записную книжечку. Писал он медленно, видимо, напряженно обдумывая каждое слово, прежде чем занести его. Его бледное лицо, несколько склоненное на сторону, было хмуро-сосредоточенно, а его губы порою шевелились, точно он произносил про себя каждое написанное слово.

Жмуркин вел свой дневник.

«2-ое июня, — писал он. — Видел сегодня мое божество, Лидию Алексеевну. Хотел сказать ей «здравствуйте» — и не посмел. Поклонился молча, а душа словно кипела в котле. Максим Сергеич говорит: «Наше счастье и наше хотенье — вот единственные боги наши!» А я даже не дерзаю назвать по имени хотенье мое и открещиваюсь от него, как от сатаны. И я смотрел на мое божество, будто в молитве. И только. Так-то пройдет вся моя жизнь. У людей солнечные дни, а у меня — туман и туча. Бедный я, бедный! Видно, мне вовеки не видеть моего солнышка!»

Жмуркин оставил тут на минуту перо, тихонько, словно крадучись, прошелся по комнате, сосредоточенно потирая руки, и затем снова уселся за ту же работу, с озабоченным и хмурым видом.

«А потом она пошла домой, — записывал он ровным и узким почерком, — с Максимом Сергеичем. Мое божество, солнечный день, ласточка! И я услышал как будто звук поцелуя. Во мне все перевернулось. Побежал в сад и стал за ними подглядывать. Однако, убедился, что вид их доказывал невинность. Поцелуя не было; не могло быть. Сумасшедший бред это, несуразность, чепуха!» Жмуркин написал эти слова с самым спокойным видом, но тут внезапно его руку точно кто толкнул. Крупным и нелепым почерком он занес далее нижеследующее:

«А что, если это не бред? Что мне тогда делать? Ох, боюсь я, боюсь, боюсь»!

После этого он быстро запрятал книжку в боковой карман, словно боясь перечитывать написанное, затем подошел к своей узкой и жесткой постели и лег, зарываясь лицом в подушку, обтянутую розовой наволокой.

В комнате было уже совсем черно, когда он снова встал с постели. Не надевая фуражки, он вышел на крыльцо, как бы желая, чтобы его обдуло ветром. Там он уселся на ступеньке в задумчивой позе, весь привалясь к боковой перильце, как расслабленный.