Георгий Чулков - Метель

— Иван Скарбин, — отрекомендовался и Ванечка, в свою очередь мрачно оглядывая непонравившегося ему посетителя.

— А где же Александр Петрович? А Танечка где?

— Уехали.

— Как уехали? Вместе? Куда уехали? — забеспокоился Сусликов.

— Нет, не вместе, а куда — не знаю.

— Анна Николаевна по крайней мере дома ли?

— Дома, но больна. К ней нельзя.

— Мне можно, можно, — залепетал Сусликов, вылезая из своей хорьковой шубы. — Я друг дома. Мне можно.

— Нет, уж извините. Я вас не пущу, — нахмурился Ванечка.

— Это что за охранитель такой, Господи помилуй, — рассердился Филипп Ефимович.

— Не пущу, — повторил сердито и решительно Ванечка.

— И в гостиную не пустишь? — удивился Сусликов. — В передней меня хочешь продержать, студент?

У Филиппа Ефимовича была такая манера внезапно переходить на «ты», сбивая с толку малоопытного собеседника. Но застенчивый и скромный Ванечка, всегда пасовавший, когда его обижал кто-нибудь, хотя бы, например, князь Игорь, оказывался весьма твердым и даже воинственным, если нужно было постоять за другого и особенно за слабейшего.

— В гостиную можете войти, а с Анною Николаевною вам нельзя разговаривать. Это волновать ее будет.

— Ванечка! Ванечка! — раздался в это время из спальни капризный и требовательный голос Анны Николаевны.

Ванечка тотчас же к ней бросился. Филипп Ефимович юркнул в гостиную, а оттуда сунулся в комнату Танечки. Там, разумеется, Танечки он не нашел. Зато он усмотрел на полу письмо, которое обронил торопливый Александр Петрович. Сусликов тотчас же без малейшего угрызения совести письмо поднял и спрятал к себе в карман. Украв письмо, бесстыдник совсем развеселился и решил побеседовать с «анархистом», как он мысленно называл почему-то тишайшего студентика.

Успокоив Анну Николаевну, Ванечка пошел разыскивать названного гостя. Филипп Ефимович, оказался в столовой, где он успел налить себе чаю, воспользовавшись кипящим самоваром, который Ванечка только что собственноручно притащил из кухни.

— А варенье у тебя есть, анархист? — спросил Сусликов смеясь.

— Малиновое, — сказал Ванечка угрюмо, доставая из буфета вазочку с вареньем.

— А ведь я угадал, что ты анархист, — радовался чему-то Филипп Ефимович.

— И не угадали. Я социалист-революционер, а вовсе не анархист, — не утерпел Ванечка.

— Это все равно, милый мой, — вскричал Сусликов. — Но, признаюсь, меня очень тянет к вашей компании. Всегда я был в стороне от доморощенных радикалов, но платонически к ним очень даже стремился.

— Зачем они вам?

— Как зачем? Да ведь у них любопытнейшая психология. Я, конечно, мой милый, имею в виду, так сказать, половую психологию. До политики мне, в сущности, никакого дела нет. Так вот я говорю, что у русского радикала-интеллигента есть нечто в душе христианское и даже монашеское. С одной стороны, как будто аскетическая строгость и строжайшая нравственность, а с другой — самая откровенная распущенность и даже очень безвкусная. Мне кажется, они и целоваться не умеют наши интеллигенты. Целуются, но безрадостно, бездарно и не подозревают даже, что этакие безвкусные поцелуи гнуснейший из грехов. Любопытно было бы с ними поближе познакомиться.

Ванечка густо покраснел.

— Вы эротоман, — брякнул он, негодуя.

— У! У! Анархист, — потыкал ему в бок пальцем, Филипп Ефимович. — А ты, дружок, в Танечку не влюблен? Я бы влюбился… Я в ней что-то предчувствую. Это уж не аскетизм — строгость ее. Тут что-то другое. Целомудрие в ней, правда, есть какое-то особенное, но надо его раскусить. Тут для меня загадка, признаюсь….

Ванечка гневался.

Но Филипп Ефимович, не замечая его гнева, дружески с ним простился и ушел, нащупывая в кармане украденное письмо.

Разумеется, он сломя голову полетел к Марье Павловне. Письмо он успел прочесть на извозчике. Дома супруги сладостно посплетничали, но эта идиллия нарушена была весьма нелепою случайностью. А именно, не прошло и получаса после супружеских нежностей, как Филипп Ефимович, вообразив почему-то, что Мария Павловна в кухне, поймал в коридоре пухленькую горничную и обошелся, с ней нескромно. В этот миг появилась в коридоре Мария Павловна и, увидев безнравственную сцену, огласила дом воплями.

А через полчаса она поехала в Царское Село. У нее была странная привычка: после каждой измены своего чувственного супруга она ездила к княгине «рыдать на плече ее», как она сама странно выражалась. Княгиня почему-то довольно терпеливо переносила этакие излияния.