Александр Федоров - Королева

— Значит, вы были не так прекрасны! — протестовал я.

— Пусть так. Этим я обязана ему.

— Этому гениальному поэту?

— Да, гениальному поэту! — повторила она мои слова, вырвавшиеся с худо-скрытой злобой. Я едва не испортил ими всё, но она отмстила мне за них только несколькими словами:

— Вы не должны так относиться к этому: во-первых, потому, что он умер, во-вторых, потому, что стихи эти, может быть, единственные, написанные им мне. Лебедь поёт только перед смертью, и песнь его неизъяснимо сильна. Это была лебединая песня его.

Мне стало стыдно моего низкого чувства, но не завидовать ему я не мог.

— О, если бы я мог создать такую песню!

— Нет, нет, для этого, верно, надо было…

— Умереть? — вырвалось у меня.

— Нет! Нет! — торопливо докончила она. — Я хотела сказать — надо было создать только одни такие стихи, только одни, чтобы в них вылилась вся душа… Да, да… Эти стихи внезапно, как молния, осветили мне всю его душу и мою душу, всю силу любви его, которая не могла больше оставаться неразделённой.

— Эти стихи пришли к вам после его смерти?

— Да. Я узнала о том, что он покончил с собой в тот же день вечером. Это, конечно, не могло не поразить меня, так как я считала себя отчасти виновной в его смерти. Но это не могло ещё меня заставить полюбить его. Его стихи совершили это чудо.

Я стал умолять её прочесть мне эти стихи. Конечно, она должна была знать их наизусть.

Да, она их знала, но отказалась мне читать их сама, и я понял её.

— Я вам, одному вам, вверяю эту тайну. Я одному вам дам прочесть их, — согласилась она. — Как бриллиант, вкраплённый в чугунное кольцо, траурный символ бессмертной любви, стихи эти светят неотразимой любовью.

Вечером, когда мы расходились по нашим покоям, она подала мне конверт в траурной рамке с вложенным в конверт листком бумаги.

Я сразу узнал таким образом печальное имя этого несчастного юноши, смерть которого несколько лет тому назад являлась для всех такою трагическою загадкой.

— Завтра вы вернёте мне этот листок, — сказала она, протягивая мне руку на прощанье.

Я в нетерпении бросился к себе в комнату, чтобы там наконец постичь тайну того могущественного творчества, до которого мне не суждено было возвыситься.

Руками, которые так дрожали, как будто открывали покров Изиды, я извлёк это письмо из конверта и впился глазами в его строки.

— И что же? Что же? — нетерпеливо перебили его мы. — Действительно, это были гениальные стихи?

Он не сразу ответил нам.

— Я готов был подумать, что помешался от своей любви. Наконец, — что я сплю… брежу… Нет — я здоров. Это не бред… Я ещё раз взглянул на ровные строки, написанные чужой рукой. Нет, это была правда!

И, глядя нам поочерёдно в глаза, он закончил такими простыми и такими страшными словами свой рассказ:

— Стихи были мои, мои собственные стихи, написанные ещё в юности, почти забытые мною стихи, от которых я не прочь был отказаться.

Этот неожиданный конец ошеломил нас до того, что мы некоторое время не могли произнести ни звука.

Вдруг как-то сразу у всех вырвались восклицания.

— Ах!

— Это поразительно.

— Бедняжка!

Кто-то коротко засмеялся.

Но затем все приступили к поэту с допросами, как он принял этот удивительный сюрприз.

На все вопросы он только ответил:

— Я положил эти стихи обратно в конверт, отослал ей, не прибавив ни звука к последнему — прости, и уехал в ту же ночь.