Александр Федоров - Королева

Осведомившись у лакея, в каком номере остановился знаменитый писатель Агишев, друзья двинулись к нему по лестнице, поддерживая друг друга.

Лакей пробовал было остановить их, доложить, но они гордо отвергли, заявив себя коллегами.

Побеждённый этим непонятным для него словом, лакей уступил, однако успел забежать вперёд их, и приятели вошли как раз, когда слуга выходил из номера.

— Что вам угодно? — встретил их знаменитый писатель, стоя у порога комнаты.

— Что угодно? — скривив губы, ответил Кругликов. — Прежде, чем спрашивать, нужно пригласить из передней к себе.

— Пожалуйте.

— То-то, пожалуйте. Не воображайте, что мы какие-нибудь просители.

— Да, — подхватил начинающей автор, — пожалуйста не воображайте ничего такого. Перед вами коллега… которому сам Силачев писал…

Он одним духом выпалил всё письмо Силачева, и даже, чтобы не оставаться голословным, достал это самое письмо из кармана и сунул его писателю:

— Вот… Не угодно ли-с. Не хотите удостовериться. Ну и наплевать. Не очень нужно. И на письмо мне это наплевать… Вот. — Он разорвал письмо и швырнул его к ногам хозяина. — Я стою выше этого. Экая важность какая… Проездом через здешний город. Точно фокусник какой. Ни шагу без реклам. Этак с рекламой всякий может стать знаменитостью. А ты вот попробуй без рекламы, да без протекции… Вот отсюда… из этой трущобы провинциальной… от слезящегося окошечка, около которого приходится писать, потому что на керосин денег нет… А ещё талант неизвестно у кого больше. Вы думаете, я у вас протекции пришёл просить? Как бы не так… К чёрту и протекции и вас с ней вместе. А то карточки… автограф! Я думал коллега, а тут просто свинья-свиньёй… Зазнался очень. Пойдём, брат, нам здесь нечего делать.

Взяв Кругликова под руку, он так круто повернулся, что едва не упал, и гордо вышел.

Ночевали в участке.

Было какое-то буйство… битьё стёкол… полицейский протокол.

Певческий сюртук оказался разорванным и совершенно лишённым рукавов. Но всё это было ничто для приятелей и особенно для начинающего автора — перед воспоминанием о визите к знаменитому писателю. Даже утрата трагедии вместе с карманом сюртука неизвестно где во время дебоша не вызвала такого потрясения писательского сердца, как рассказ лакея об их поведении у знаменитого гостя.

Начинающий автор хотел застрелить своего товарища, ввергшего его хотя и невольно в эту бездну ужаса. Хотел застрелиться сам, но по случаю военного положения в городе нельзя было достать оружия.

Ехать туда было ещё рано, и потому решили отправиться в цирк.

Бой-китаец, в длинном белом одеянии, с маленькой змеиной головкой и чёрной туго заплетённой косой, вытянувшейся на плоской спине, бесшумно скользнул к столу и подал счёт.

На открытую веранду ресторана знойно дышала и глядела большими тоскующими звёздами тропическая ночь. Громадные, поражающие непривычный глаз деревья казались черны, как смола, и оттого звёзды мерцали из-за них особенно раздражающе — ярко и так близко, что их можно было смешать с маленькими фонариками рикш, лёгкие колясочки которых сновали в темноте. Беспрерывный смутный и волнующий шорох океана, приливая сюда издали, мягко покрывал ночные голоса громадного таинственного города и, может быть, оттого сновавшие во мраке среди смоляных стволов фигуры в белых одеждах казались призрачными.

Большая тёмная бабочка ударилась о круглый электрический фонарь над столом и упала прямо в стакан с недопитым красным вином, в котором, как рубин, мерцала огненная точка.

— И ей в эту ночь хочется опьянения, — заметил чувствительный доктор, разомлевший от ночи и вина. Страстный любитель стихов, он всегда безбожно перевирал их, и тут не обошлось без этого.

— До дна! — поправил его старший механик Гринчуков, красавец, с цыганским лицом и такой же натурой.

— Да, да, верно, — до дна!

Доктор осторожно извлёк из стакана бражника и посадил на протянувшуюся к веранде ветку баобаба.

— Довольно! Едем в цирк!

Но и сингапурский цирк скоро разочаровал их. Почти все то же, что и в европейских цирках. Разве только интереснее номера с змеями и дикими зверями. Моряки купили целую охапку бананов и сахарного тростника и забавлялись тем, что кормили в цирке слонов.

Но и это надоело.

От пряного, влажно-тёплого воздуха ночи, от молодости и вина в крови поднимался томительный зной, туманил мозг и сушил глаза, которые инстинктивно вспыхивали при встрече с женскими глазами. Даже аккуратный мичман Крейцер, всегда использовавший до конца удовольствие, за которое платил деньги, согласился уехать из цирка задолго до конца представления.