Алексей Тихонов - Девичье поле

— Да ведь я же сказала вам, что моё сердце несвободно!..

Соковнин смутился, а Наташа, чтоб успокоить его, дружески произнесла:

— А знаете, что я думала дорогой о нашем разговоре? Вы говорили: «я — сила, я хочу чтобы жизнь давалась мне легко, без переутомления». А мне вот думается, что вы легко отдали бы вашу силу в мои руки. Представьте, я согласилась бы. Ведь жизнь со мной могла бы оказаться не такой лёгкой. Я ведь тоже сила.

Соковнин, не задумываясь, спокойно ответил:

— Когда я увлекался Ницше и, читая «Заратустру», делал из себя для себя «сверхчеловека», я вдруг в один прекрасный день почувствовал, что мне нужны были бы «просто люди», которым можно было бы посвятить свои «сверхчеловеческие» силы. И я пришёл к заключению, что, если б даже самое солнце не могло освещать, согревать, животворить весь наш видимый мир, — ему не зачем было бы существовать. Так вот и теперь — что мне стоит отдать свою силу в ваши руки, раз эти руки милее моей силы!

— Та-ак!.. — протянула Наташа, широко улыбаясь.

Помолчав, она протянула ему руку и сказала как будто тоном старшего к младшему:

— Ну, а всё-таки, знаете, — выкиньте-ка вы меня из головы!.. Верьте, что я говорю вам от души, желая вам найти хорошее применение вашей силе. Знаете, куда направьте её. Поухаживайте-ка вы за Линой. Она лучше меня… для вас лучше.

Соковнин посмотрел на Наташу с недоумением. А Лина как раз вошла в эту минуту из столовой в гостиную, за ней Фадеев.

Соковнин перевёл взгляд с Наташи на Лину и сейчас же опять на Наташу, точно делая сравнение.

— Так что же, Николай Николаевич, остаётесь обедать? — спрашивала его Лина.

Он, точно не поняв вопроса, рассматривал Лину так пристально, как будто видел её в первый раз. Лина, смеясь, спросила:

— Трудный вопрос решаете?

Он спохватился:

— Да, я думаю, что надо скорее домой… Я забыл, что у меня есть спешное дело. Прощайте… Прощайте!..

За ним торопливо же стал прощаться и Фадеев.

Они уехали.

Наташа и Лина сели обедать вдвоём. Настроение было немного подавленное. Наташа была серьёзнее, чем Лина привыкла её видеть. Теперь эта серьёзность, как давеча молчание на обратном пути, ещё более усиливали у Лины то неопределённое, хотя и знакомое уже ей чувство зависти-ревности. И Лина делала предположения, что между сестрой и Соковниным что-то произошло.

А Наташа всматривалась в собственную душу и делала там неожиданные открытия. Соковнин вдруг стал ей мил. Положительно, этот задорный, часто надоедавший ей своими противоречиями человек, теперь, когда он готов был сделаться послушным, нравился ей. Настолько ли, чтоб она согласилась стать его женой — это другой вопрос. Но что ей приятно было бы теперь видеть его ещё и сейчас, и потом и потом… хоть всегда, — это как-то чувствовалось. Она почти обозлилась на самое себя за то, что в голове промелькнуло сравнение милого Анри с Соковниным, и как будто вся фигура Соковнина показалась ей не то, чтоб красивее, а как-то значительнее и главное — роднее.

Не она сама это думала; не её это мысли были; а точно кто-то неуловимый, мешая ей думать о другом, нашёптывал ей, что Анри-то даже предложения ей ещё не сделал, что он всё-таки француз (бабушка, конечно, не права!). Но, хотя бы даже «без отечества», в Париже, рука об руку с русским она чувствовала бы себя, пожалуй, сильнее, чем с чужим. И неуловимый нашептыватель точно сковывает теперь её язык, и она с минуты на минуту откладывает то, что хочет сказать Лине о Соковнине. Она знает, что нельзя промолчать, что это будет хуже, чем неделикатно, она вот-вот хочет сказать — и не может!

«Ведь скажешь — так это уж бесповоротно, это отречение», — шепчет ей смущающий голос.

А её собственные мысли говорят ей, что даже это мимолётное раздумье что-то нарушает в цельности и красоте её души. В её жизнь нежданно вторглось — не по её, по чужой воле — и навязывается ей чужое и чуждое ей желание. Ну так выкинь его, и мимо него, вперёд, по своему пути! Что польстило ей? Что человек, возвещающий о себе, что он сила, может стать послушным её воле. Пусть. Но ведь, чтоб удержать эту силу в повиновении, какая энергия потребуется и с её стороны. А как не удержишь? Будет борьба двух сил, двух характеров. Сколько может явиться бесполезных столкновений! Теория Николая Николаевича брать жизнь только легко, без переутомления, не оправдается ни для того ни для другого. А тогда и зачем все?.. А с Анри — все общее. Мысли, чувства, дело. Ей предстоит, быть может, борьба, большая борьба, но борьба рука об руку с любимым другом. Это будет борьба с самим искусством за само искусство, борьба с своим талантом за расцвет своего таланта.