Вера Крыжановская-Рочестер - Железный канцлер Древнего Египта

События не оправдали, однако, его надежд: неблагодарный бог, приняв жертвы, все же дал умереть жене Гуапура через три дня после того, как она родила ему дочь. Этот случай внушил ему почтительный страх к Иосэфу, а затем и желание, облегчив по возможности его участь, заручиться его расположением. Он не преминул привести свое намерение в исполнение и, воспользовавшись первым удобным случаем, доложил своему непосредственному начальнику, инспектору тюрем, благородному Гармаху, что Иосэф, молодой и здоровый человек примерного поведения, мог бы с успехом быть употреблен для мелких услуг. Гармаху хоть и одобрил предложение, но исполнить его без разрешения владельца раба, Потифара, не осмелился. Гнев Потифара давно прошел; он отдал Иосэфа в полное распоряжение Гармаху, но под условием, чтобы тот никогда не переступал за крепостную ограду и был более употребляем для услуг прочим заключенным. Таким образом, Иосэф покинул свою камеру и свободно расхаживал по всей крепости. Его усердие, скромность, послушание завоевали ему скоро расположение начальников и благодарность заключенных, к которым он относился тепло и участливо.

Просторная зала, помещавшаяся в том крыле царского дворца в Мемфисе, которое выходило в сад и до которого не долетал ни один звук извне, была убрана с утонченной роскошью: стены покрывала живопись и инкрустации – из корналина, ляпис-лазури и эмали; четыре массивных расписных колонны поддерживали потолок; мягкие разноцветные циновки покрывали пол; мебель из кедра и разной золоченой бронзы дополняла богатство и роскошь убранства. В глубине залы, на возвышении, покрытом львиной шкурой, стояло массивное золоченое ложе с пурпуровыми, шитыми золотом подушками. Ложе было смято и в беспорядке, и на нем с закрытыми глазами лежал человек лет тридцати шести. Худощавый, но хорошо сложенный, с резкими чертами лица и горбатым носом, он был живым портретом тех голов сфинксов, открытых в Танисе, которых египтологи, по их характерным чертам и прическе, считают изображениями царей гиксов. В ногах постели стояли неподвижно два жреца с бритыми головами, в длинных полотняных, подобающих их касте одеждах; у ступеней стояло лишь несколько из приближенных к особе фараона, а в глубине залы толпились офицеры, писцы и придворные, – словом, все то, что составляло непременную свиту повелителя Египта, сопровождавшую его с утра до ночи. Внимание всех было устремлено на фараона, хриплое, отрывистое дыхание которого одно нарушало мертвую тишину, царившую в зале.

Уже несколько дней перед тем Апопи находился в состоянии маразма, заставлявшего его избегать людей и не покидать своих покоев; но в эту ночь у него был припадок эпилепсии. Теперь, разбитый судорогами, сводившими его члены – вот уже несколько часов как он лежал неподвижно, с запрокинутой головой, бледным лицом и ввалившимися глазами; только болезненные судороги, сводившие его руки, и нервное подергиванье лица указывали на то, что он страдает невыносимой головной болью, сопровождавшей иногда припадок. Каждый раз, как болезненная дрожь пробегала по телу больного, к нему подходили оба жреца: один из них макал полотенце в чашу, которую держал мальчик, стоя на коленях у изголовья, и смачивал им лицо фараона; другой вливал ему в рот несколько капель лекарства. Тотчас выражение спокойствия и облегчения появлялось на изнуренном лице Апопи и дыхание его становилось ровнее; но ненадолго.

Усталые и измученные бдением, которому, казалось, конца не будет, но которое предписывало занимаемое при дворе положение, придворные тоскливо смотрели на царя, раздумывая, когда же настанет давно ожидаемое улучшение? Вдруг Апопи привстал; большие глаза скользнули по безмолвной, боязливой толпе, и он хриплым голосом позвал:

– Хэка!

Из глубины залы вышел юноша с арфой в руках и, подойдя к царскому ложу, преклонил колени.

– Играй! – сказал фараон, откидываясь на подушки.

Музыкант мягко взял первый аккорд; за ним последовал другой, более твердый и протяжный, – и полилась тихая, мягко-унылая мелодия, то трепетавшая звонко и сильно, то замиравшая в долгих аккордах. Фараон по-прежнему лежал, неподвижно распростертый; мало-помалу нервные подергивания его стали затихать и, наконец, совсем исчезли; дыхание стало ровнее. Он заснул тяжелым, глубоким сном. Вздох облегчения шепотом пробежал по зале, толпа медленно и бесшумно стала расходиться. Сон всегда предвещал конец кризиса и длился долгие часы. Около фараона скоро остались только оба жреца, музыкант, несколько дежурных придворных и стоявшие на страже офицеры.