Тарас Бурмистров - Ироническая Хроника

Тарас Бурмистров

Ироническая Хроника

1999-2001

20 Февраля 1999 года Никита Михалков говорит с народом

(в Москве состоялась премьера "Сибирского цирюльника")

Я не берусь здесь высказывать свое мнение о фильме, которого я не видел и, по всей вероятности, не увижу, но вот реакция самого г-на Михалкова на первые отклики по поводу его новой работы показались мне интересными. Видимо, несколько раздосадованный высказываниями типа "громовая неудача прославленного мастера", распространившимися в последнее время в печати, он заявил Анне Наринской, корреспонденту "Эксперта": "С русским народом надо разговаривать на понятном ему языке. Я хочу быть услышанным не только эстетами из Дома кино". Здесь чувствуется вполне современный подход к искусству, фатально разделенному ныне на массовое и элитарное. Чуткий художник ясно различает, где проходит эта граница, и творит целенаправленно, то для одной прослойки, то для другой. В тоне Михалкова слышалось раздраженное: что вы хотите, ведь не на вас все это рассчитано, и делалось не для вас. Что-то похожее было и раньше в искусстве, хотя и в единичных случаях. Скажем, Гендель, долго пытавшийся угодить вкусам лондонской аристократии, и испытавший вследствие этого множество печальных затруднений из-за ее капризов, однажды обратился и к широким массам, написав победную ораторию "Иуда Маккавей". Англичане, основательно трухнувшие, когда шотландская армия двинулась на Лондон, разделили с Генделем чувство облегчения после того, как она была разбита, и очень скоро Гендель стал восприниматься как английский национальный композитор - несмотря даже на свое немецкое происхождение. Генделю так понравился этот оборот событий, что несколько позднее, по случаю заключения Ахенского мира, он написал для черни еще и "Музыку фейерверка", которая была помпезно исполнена в лондонском Грин-парке при большом стечении народа. Но это, повторяю, были случаи единичные, да и художественный язык произведений как той, так и другой направленности оставался, в общем-то, одинаковым. Теперь же, в ХХ веке, разграничение между этими двумя видами культуры дошло до такой степени, что когда один из них воспринимается как искусство, другой тогда производит впечатление не более чем нелепицы. Это разделение рассекло на две части не только культуру, но и все остальные коммуникативные способности нашего общества. Существуют отдельные газеты для народа и для элиты, отдельное телевидение для них, и даже отдельные политики.

В связи с этим мне вспоминается, может быть, единственное произведение, написанное в нашем веке, которое довольно удачно смогло объединить множество различных смысловых слоев, рассчитанных на очень разное восприятие. Я говорю "Мастере и Маргарите" Булгакова. Как сказал бы Владимир Набоков, ce roman a tout pour tous. Самый невзыскательный читатель ознакомится с ним не без интереса, хотя от него и ускользнет значительная часть его содержания. В качестве примера можно привести известную сцену посещения Воланда буфетчиком из Варьете. "Простого" читателя "просто" позабавит бедный буфетчик, упавший с табуретки и опрокинувший на себя чашу с вином. Воланд, как мы помним, замечает по этому поводу: я люблю сидеть низко - с низкого не так опасно падать. Эта фраза, хоть и производит немного странное впечатление своей неуместностью, как правило, не останавливает нашего внимания. На самом деле это тонкий и остроумный намек на низвержение Люцифера (т. е. Воланда) с небес в преисподнюю. "Сидеть низко" в устах дьявола, разжалованного в свое время из ангелов за бунт против Господа Бога, означает не заноситься слишком высоко. Падение буфетчика с табуретки здесь пародировало это знаменитое низвержение и напомнило Воланду о нем. Воланд иронически сообщает буфетчику, что теперешнее положение его вполне устраивает - сидеть-то хоть и низко, да зато падать больше некуда. Боюсь, однако, что ни почтеннейший Андрей Фокич, ни подавляющее большинство читателей романа не уловили этой тонкой смысловой игры, связанной со сложнейшей символикой и мифологией. Боюсь также, что если бы Булгаков приоткрыл всю структуру смысловых слоев своего романа, читателей бы у него изрядно поубавилось. Так или иначе, ему удалось совместить в "Мастере и Маргарите" две полярные тенденции, которые тогда еще только намечались в искусстве, а теперь разошлись так далеко, что почти до неузнаваемости изменили наши представления о культуре вообще.