Антоний Фердинанд Оссендовский - Перуново урочище [Избранные сочинения. Том III]

Вспоминая об этом, Варвара вздохнула и выпрямилась. Взгляд ее упал на дверь, и она вздрогнула.

Иннокентий Михайлович с красным, перекошенным лицом и вытянутыми вперед руками мелкими шагами подвигался к ней.

Его рот плотоядно улыбался, и между раскрытыми губами колебалась, то удлиняясь, то сокращаясь, белая нитка тягучей слюны. Глаза управляющего впились в ее ноги, выглядывающие из-под подоткнутой юбки.

Варвара, застыдившись, начала оправлять платье, но Иннокентий Михайлович бросился к ней и, обхватив ее, шептал захлебывающимся голосом:

— Пойдем, красавица, пойдем ко мне, ненаглядная! Никто не увидит нас, никто не скажет. Озолочу! Озолочу!

Руки управляющего становились смелей и жгли Варвару, как огонь.

Ей становилось стыдно и страшно, и она не знала, что делать.

Иннокентий Михайлович тем временем толкал ее в сторону двери, оставляя на шее Варвары следы мокрых, беспорядочных поцелуев.

И вдруг что-то сорвалось в груди женщины. Отчаяние или злоба, горячая и сильная, заставила ее сразу успокоиться и коротким, неожиданным толчком отбросить от себя управляющего. Он отскочил и больно ударился головой о косяк, раскатисто выругавшись.

— Так ты такая?! — угрожающе протянул он.

Но Варвара уже не слушала его. На ходу одеваясь и завертываясь в платок, она уже выходила из конторы.

Проходя мимо отвалов, куда свозили всю промытую уже землю, Варвара упорно думала о том, стоит ли говорить Акиму об управляющем.

Она вздрогнула, когда услышала голос, зовущий ее по имени.

Варвара остановилась, видя, что к ней, размахивая руками, бежит какой-то рабочий.

Он выскочил из узкого прохода между холмами сваленной земли и быстро приближался к ней, что-то крича.

— Хозяйка, — разобрала она, наконец, — с мужем твоим беда-от приключилась, с Акимом… Сорвался он в шахту… Там вот лежит…

Варвара, не расспрашивая, побежала в сторону желтых холмов земли, где неуклюже прыгали галки, протяжно каркая.

Не успела она пробежать нескольких шагов, как кто-то притаившийся больно ударил ее чем-то тяжелым и накинул на нее тряпку, зажав ей рот и закрыв глаза.

Через мгновение она почувствовала, как кто-то навалился ей на грудь и, жадно целуя ее рот через покрывающую его тряпку, задыхался и шептал:

— Наконец-то! Наконец-то! Не все же Акиму счастье! — Теперь и мы тобой понатешимся, красавица!

Вечером в сумрачной казарме было тихо. Никто не говорил и не шептал. На нарах лежали спящие люди, утомленные работой.

Даже жиганы притихли.

Только за красной занавеской горел огарок свечки и слышался шепот, тихий и горячий.

Варвара, истерзанная, заплаканная, лежала и ломала руки в отчаянии.

Она по временам, едва заметно шевеля губами, рассказывала о чем-то склонившемуся над ней Акиму.

— Так и обидели? Силком? Втроем на бабу набросились? — спрашивал он, мрачно всматриваясь в лицо жены.

И когда Варвара молча кивнула головой и руками сжала себе горло, чтобы не кричать от боли и стыда, Аким сел на нары и, вытащив из сундучка нож, уже спокойно начал осматривать его, пробуя, крепка ли рукоятка, и щупая длинное источенное лезвие.

— Выходи, барин! Дальше не проехать. Гать кончилась, теперь тропа прямо до прииска дойдет.

Из плетеной тележки вышел человек в фуражке горного инженера и остановился около ямщика.

— Пойдешь, барин, по тропе, — продолжал тот, наклоняясь к нему, — и тут сейчас начнутся отвалы, а там и контора близко. По огням узнаешь. Работника за чемоданами спосылай, я здесь погожу.

Инженер плотнее застегнул на себе пальто и направился к тропинке, извивающейся среди невысоких кустов.

Густая темнота грузно налегли на землю. Луна спряталась за облаками и выглядывала редко, бледная и тревожная.

Жалобно и пугливо шумели кусты, и среди них, словно привидения, маячили в темноте одинокие, чахлые березы. Их белые стволы и пожелтевшая листва выступали мутными пятнами, а беспомощно вздрагивающие ветви с каким-то отчаянием не то куда-то звали, не то указывали на что-то, для них только видимое и понятное, о чем они, эти грустные березы, плакали и убивались.

Ветер спутывал ноги идущего человека полами его пальто, срывал с него фуражку, дул в лицо, боролся с ним и не пускал.

Ямщик был прав.

Тряская гать окончилась, и под ногами сочно чавкала черная, вязкая земля.