Тарас Бурмистров - Вечерняя земля

На перекрестке я остановился, чтобы унять неожиданную тошноту, мгновенно подступившую к горлу. Вскоре она прошла, но блаженное, ликующее чувство освобождения, казалось, уже переменившее весь состав моего существа, улетучилось вместе с ней. Я спокойно глядел на очистившееся небо, на гипнотически сиявшую луну в конце улицы, пока странная слабость не заставила меня пошатнуться и опереться на каменный выступ, украшавший фасад ближайшего дома. Действительность медленно плыла перед моими глазами, как будто я плавно возносился над этим миром глухих переулков и сверкающих витрин, уходившим куда-то вбок и вниз. Стараясь унять головокружение, я осторожно нагнулся, и тут сильнейший желудочный позыв судорогой потряс мои внутренности. Вскоре после этого дурнота, мутившая мое сознание, рассеялась, и я стал чувствовать себя лучше. Когда силы вернулись ко мне, я оторвался от стены, и, пройдя неверным шагом несколько десятков метров, завернул за угол. Широкая улица, открывшаяся передо мной, ослепила меня лучами прожекторов, как будто я вышел на подмостки, залитые светом.

Хриплый репродуктор, висевший неподалеку на низком столбе, сладко пел "it's a wonderful, wonderful life", и, поддавшись этому наваждению, я вдруг остро почувствовал свою заброшенность и свое одиночество в этом глянцевом и равнодушном мире. Мучительная, почти невыносимая тоска по России внезапно охватила меня, так что какое-то время я думать не мог ни о чем, кроме наших заводских пустырей с их заунывными фабричными гудками, искореженными мостовыми и кирпичными стенами, по которым колючая проволока вьется так же непринужденно, как здесь цветущий плющ. Впоследствии, вернувшись домой, я тоже иногда слышал эту песенку, и каждый раз меня охватывала пронзительная ностальгия уже по Европе, по Западу, по сумрачной и туманной Голландии. Там, в древнем приморском городе, на самом краю вековечной земли наших снов, я впервые почувствовал, какой крепкой пуповиной мы привязаны к стране, которая, однажды вскормив нас, потом не отпускает от себя уже до самой смерти.

Декабрь 2000

ПАРИЖ

Меня всегда привлекали брошенные столицы, и чем грандиознее возвышались их империи, чем обширнее были подвластные им земли, чем неисчислимее казались населявшие их племена и народы, тем сильнее меня трогали печальные развалины, оставшиеся от этого навсегда отошедшего в прошлое величия. Невнятные следы, почти стертые временем, чудом сохранившиеся обломки цветущих городов, теперь засыпанные песком, будоражили мое воображение намного больше, чем сегодняшние мировые столицы, хищные, трезвые и будничные. Я знал, что со времен Гесиода каждая эпоха искренне и безмятежно считала себя наихудшей в истории человечества; но это не мешало мне отыскивать свой золотой век в толще истекших столетий, старательно и неотступно просеивая их, как песок, между пальцами.

Париж, еще вчера бывший гордой столицей Европы и мира, и так и не смирившийся с утратой своего положения, занимал совсем особое место в этом ряду городов, оставленных кипучей исторической жизнью. Нигде закат былого могущества не был преисполнен такого ностальгического очарования, как в Париже. Сам этот город, его бульвары и набережные, представлялся мне как бы всегда окутанным мягкими вечерними сумерками, со столиками на улицах, ароматом кофе и свежевыпеченного хлеба. Однако мне хотелось прочитать в нем не только этот волнующий эпилог, но и, осторожно сняв верхний слой сбывшейся действительности, попасть в тот мир, который влек меня с детства, когда я взахлеб читал о бурном прошлом этого города.

Когда я садился в поезд, направлявшийся в столицу Франции, у меня было ощущение, что я беру с полки увлекательную книгу, о которой я давно уже слышал, но все никак не мог встретить в библиотеках. Но просмаковать это предвкушение мне не удалось: как только я устроился в кресле и плоский североевропейский пейзаж, двинувшись назад с пугающей скоростью, слился за окном в одну серо-зеленую массу, я тут же провалился в мертвенный, тяжелый сон. Последнюю неделю мне удавалось поспать только в поездах; но если в России даже расстояния между Москвой и Петербургом было вполне достаточно для полноценного восстановления сил, в маленькой Европе одну столицу от другой отделяло всего несколько часов езды.

Поезд уже замедлял ход перед вокзалом, когда я смутно, сквозь сон, почувствовал, что мягкий подлокотник, на который опиралась моя одурманенная голова, шевельнулся. Приподнявшись, я некоторое время пытался удержать верхнюю часть тела в равновесии, ощущая при этом, однако, полную невозможность разлепить глаза. Открыв их все-таки, я увидел в соседнем кресле вполне симпатичную девушку, которая глядела на меня почему-то с изумлением.