Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Но человѣкъ ко всему привыкаетъ — въ этомъ спасеніе его и ужасъ его. Привыкъ и онъ понемногу къ своему тяжелому одиночеству и, грустный, день за днемъ жилъ на опустошенной землѣ, на которой праздничнымъ утромъ не звонили уже въ голубой вышинѣ колокола. Травы и деревья оживали понемногу, щебетали въ перелѣскахъ какимъ-то чудомъ уцѣлѣвшія и очень еще рѣдкія птички, и плясали въ золотыхъ лучахъ солнца тихими вечерами свою пляску веселыя мошки, и необыкновенно пышной красой сіяла пустынная земля въ то время, какъ горѣли и играли въ небѣ вечернія облака, на которыя теперь уже не было кому, кромѣ него, любоваться. И слагались въ душѣ его печальные гимны. Но странно: живой родникъ поэзіи, такъ горячо бившій нѣкогда въ его душѣ, сталъ точно слабѣть, священный огонекъ едва теплился, готовый вотъ-вотъ угаснуть. И онъ понялъ, почему: главный предметъ человѣческой поэзіи это человѣческая душа, зеркало міра, съ ея страстями и нѣжными переливами чувствъ, но человѣка на землѣ уже не было и не о комъ было слагать звучныя поэмы и не для кого…

И грустный, прощаясь со своими послѣдними воспоминаніями о человѣчествѣ, ходилъ онъ — и годъ, и два, и три… — изъ края въ край по безбрежной землѣ и нестерпимо тосковалъ о человѣкѣ, который нѣкогда такъ тѣснилъ его, такъ тяготилъ, и о встрѣчѣ съ которымъ онъ только и мечталъ теперь. И тѣмъ болѣе казалась ему такая встрѣча вѣроятной, что все чаще и чаще стали ему встрѣчаться въ его скитаніяхъ животныя — такія довѣрчивыя теперь и кроткія, — которыя быстро размножались отъ немногихъ уцѣлѣвшихъ, видимо, на большихъ высотахъ особей. И съ мукой тяжкой, съ палящей жаждой неустанно мечталъ онъ о женщинѣ, златокудрой, какъ солнце, и стройной, какъ молодая березка, съ милыми, нѣжными, зовущими глазами…

И вотъ вдругъ разъ, когда онъ тихимъ золотымъ вечеромъ, печальный, подходилъ къ бѣлѣющему среди горъ тихому городку, вотъ вдругъ навстрѣчу ему понеслись бурно-радостные звоны колоколовъ… Обезумѣвъ отъ радости, задыхаясь, онъ бросился къ городу. Въ своемъ воображеніи онъ уже видѣлъ людей, видѣлъ ту, златокудрую и нѣжную, по которой такъ мучительно томилась его душа длинными темными ночами, видѣлъ, какъ по заросшей дикими травами и цвѣтами площади она спѣшитъ ему навстрѣчу, радостная и смущенная, и — бѣжалъ, бѣжалъ, блѣдный отъ волненія, задыхаясь, на звуки колоколовъ, которыхъ онъ столько времени не слыхалъ…

А колокола все гудѣли — бурно, радостно, торжественно, точно привѣтствуя возрожденіе человѣческой жизни на землѣ со всѣми ея человѣческими скорбями и радостями. Онъ уже бѣжитъ, спотыкаясь отъ волненія и радости, заросшими улицами и площадями, онъ шаритъ жадно глазами по окнамъ, переулкамъ и площадямъ, онъ летитъ… Вотъ онъ уже подъ порталомъ бѣлаго собора, вотъ онъ несется уже по каменнымъ ступенямъ на гудящую колокольню. Еще только нѣсколько ступеней… одна ступень… одинъ шагъ… Онъ съ силой отбрасываетъ тяжелую дверь — то, рѣзвясь, наполняетъ всю землю ликующимъ шумомъ омертвѣвшихъ-было колоколовъ цѣлая семья… медвѣжатъ!..

— Все одинъ, все одинъ!.. — раздался надъ нимъ мелодичный, немножко насмѣшливый голосъ. — Упиваетесь мечтами?

Онъ такъ и затрепеталъ весь: предъ нимъ златокудрая, стройная, нѣжная, почти такая, какою онъ видѣлъ въ грезахъ своихъ желанную, ожидающую его въ пустынѣ, подъ ликуюшіе звуки колоколовъ, стояла въ мягкомъ сіяніи утра Ксенія Федоровна, жена его пріемнаго отца. Она съ улыбкой осмотрѣла его помятую, вышитую по воротнику косоворотку и влажные сапоги, къ которымъ пристали былинки и лепестки цвѣтовъ, — по обыкновенію пробродилъ, вѣроятно, все утро…

— Ну, не смотрите же такъ на меня! — проговорила она съ улыбкой. — Развѣ вы хотите съѣсть меня? И скажите: почему вы всегда смотрите исподлобья и почти никогда не улыбаетесь?

— Не замѣчалъ… Не знаю… — какъ всегда, смутившись, отвѣчалъ онъ.

— Всегда исподлобья… Иногда мнѣ даже страшно дѣлается…

И она засмѣялась своимъ серебристымъ смѣхомъ.

— Ну, идемте чай пить… А то дѣдушкѣ одному скучно…

Дѣдушкой она звала своего мужа и это было всегда непріятно Андрею почему-то…

Онъ всталъ и стрѣльчатыми аллеями, полными трепетанія теплыхъ солнечныхъ зайчиковъ, молча пошелъ за Ксеніей Федоровной. И сердце его тревожно билось… А она шла впереди, что-то напѣвая, и, повидимому, не обращала на него ни малѣйшаго вниманія.

Андрей зналъ ее еще дѣвушкой, когда она была учительницей въ селѣ Егорьевскомъ, неподалеку. И тогда, при первой встрѣчѣ его съ ней — тогда совсѣмъ не была она такъ хороша, какъ теперь — забилось его сердце сладкимъ волненіемъ. Но было въ ней что-то такое, что пугало его и тогда, и теперь. Иногда казалась она ему похожей на чутко дремлющую кошку съ этимъ ея стройнымъ, гибкимъ тѣломъ и точно зелеными, хищно мерцающими иногда глазами. И всегда издѣвалась она надъ всѣмъ «идеальнымъ», какъ говорила она. И тогда около нея чрезвычайно увивался одинъ изъ молодыхъ сосѣдей, кирасиръ-корнетъ князь Судогодскій… Андрей всегда робѣлъ съ женщинами, боязливо сторонился ихъ и онъ отошелъ отъ нея, а когда въ прошломъ году вернулся онъ на лѣто въ «Угоръ», онъ нашелъ Ксенію Федоровну уже хозяйкой старой усадьбы и Левъ Аполлоновичъ, пріемный отецъ его, смущенно шутя, просилъ его дружно жить съ молодой хозяйкой, которая, надѣялся онъ, тоже не будетъ обижать его пріемнаго сына. И всѣ были точно смущены… Въ то лѣто онъ не долго пробылъ въ «Угорѣ» и уѣхалъ со своимъ учителемъ и другомъ профессоромъ Максимомъ Максимовичемъ Сорокопутовымъ на крайній сѣверъ, куда его тянуло безлюдье и старина, сѣдыя легенды и былины, и эти удивительныя, многоглавыя старинныя церковки, доживавшія свои послѣдніе годы надъ свѣтлой гладью водъ, среди угрюмыхъ лѣсовъ и болотъ, уѣхалъ, унося въ сердцѣ, въ самыхъ отдаленныхъ тайникахъ его, златокудрый образъ съ томно зелеными глазами…