Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Извини, мальчикъ… Благодарю… Извини… — съ волненіемъ проговорилъ Левъ Апполлоновичъ. — Очень радъ, что я ошибся. Но это — дѣло и, разъ я началъ говорить, я долженъ и кончить, хотя бы это и было непріятно. Я говорю, что…

— Но, папа, я не хочу говорить объ этомъ…

— А я хочу, милый. Дай мнѣ договорить… Это очень облегчитъ меня. Я хочу, чтобъ ты зналъ мои послѣднія распоряженія: все, что тебѣ было предназначено, твоимъ и останется. Объ этомъ предупреждена Ксенія Федоровна… еще до свадьбы. «Угоръ» — твой, небольшія сбереженія мои — ея. Но, конечно, если ты, ставъ со временемъ хозяиномъ «Угора», не откажешь ей въ гостепріимствѣ, я буду… признателенъ тебѣ. Вотъ и все, милый. А пока постарайся быть съ ней помягче, на сколько возможно, голубчикъ. И ей, и тебѣ, и мнѣ тяжела эта натянутость между нами. Что сдѣлано, то сдѣлано… — тихо прибавилъ старикъ и его прямые глаза стали печальны. — И совершившійся фактъ надо принять спокойно…

И онъ одно мгновеніе точно чего искалъ на смущенномъ лицѣ Андрея, того, о чемъ иногда задавалъ онъ себѣ вопросы, чего опасался, о чемъ не хотѣлъ думать. А Андрей мучительно каталъ дрожащей рукой хлѣбные шарики. А что, если старикъ догадывается?!

Нѣтъ, нѣтъ, надо скорѣе съ этимъ безуміемъ кончить, скорѣе, скорѣе!

— А особенно будь съ ней помягче въ мое отсутствіе… — тихо заключилъ Левъ Аполлоновичъ. — Я ѣду послѣ Троицы въ Москву на нѣсколько дней… А ты — будь поласковѣе…

— Тогда и я поѣду до Москвы вмѣстѣ съ вами… — сказалъ Андрей. А тамъ на сѣверъ… Надо работать…

Левъ Аполлоновичъ тяжело всталъ, слегка ласково пожалъ сверху лежавшую на столѣ руку Андрея и, захвативъ газеты, старчески поплелся въ свой кабинетъ. Тамъ — въ комнатѣ былъ полусумракъ отъ старыхъ липъ за окномъ — все было покойно и привычно. Надъ большимъ, не первой свѣжести столомъ висѣлъ въ тяжелой рамѣ прекрасный портретъ первой жены Льва Аполлоновича: лѣвой рукой она обнимала прелестнаго кудряваго мальчика, — того, что потомъ такъ безсмысленно погибъ на Кавказѣ, — и улыбалась мягкой, немножко разсѣянной улыбкой. Низкій, удобный диванъ и два большихъ книжныхъ шкапа дополняли меблировку. Все было простое, темное, спокойное…

Когда Андрей увидѣлъ его спину, его тяжелые шаги, ему вдругъ стало страшно жаль милаго старика, въ немъ шевельнулось раскаяніе въ чемъ-то, и особенно тяжелой показалась ему та стѣна, что встала между ними въ послѣднее время. Нѣтъ, надо бѣжать, бѣжать, и скорѣе!

Задумчивый, онъ сошелъ съ лѣстницы въ паркъ. Навстрѣчу ему шла красно-пестрая толпа бабъ-пололокъ и, чтобы не встрѣчаться съ ними, онъ свернулъ на боковую дорожку и ушелъ въ густой малинникъ, и сѣлъ машинально старенькую, сѣрую скамейку, которую онъ помнилъ еще ребенкомъ. Вѣтерокъ ласково обдувалъ его голову, и солнце грѣло его, и щебетали надъ ягодникомъ ласточки, и изнемогали подъ обильнымъ цвѣтомъ яблони — зеленая земля томилась «въ яру» и торжествовала. И вновь зароились въ душѣ его прекрасные образы и картины его поэмы.

…Нѣтъ, не медвѣди… Пусть вдругъ изъ бѣлаго, тихаго городка зазвучитъ ему навстрѣчу одинокій колоколъ, полный тоски и призыва. Онъ, задыхаясь, вбѣгаетъ на колокольню, отворяетъ заржавѣвшую дверь и передъ нимъ не семья играющихъ медвѣжатъ, а она, златокудрая, стройная, истомившаяся въ страшномъ одиночествѣ опустошенной земли…

…И надъ развалинами жизни человѣческой, надъ милліонами могилъ, надъ милліонами скелетовъ, уже опутанныхъ свѣжей травой и милыми цвѣтами, загорается свѣтлая любовь и солнечная, цвѣтущая земля снова превращается въ свѣтлый Эдемъ, гдѣ среди кроткихъ животныхъ и милыхъ цвѣтовъ бродитъ счастливая чета влюбленныхъ. И онъ говоритъ ей о своей любви старыя, вѣчно новыя слова, которыя чуть было не угасли на землѣ совсѣмъ, навсегда, онъ изступленно цѣлуетъ ея колѣни, ея свѣтлыя одежды, золото ея волосъ и, не умирая, умираетъ отъ блаженства въ ея улыбкѣ…

И героиня его поэмы — опять эта страшная, недоступная женщина, которая живетъ теперь рядомъ съ нимъ и отъ которой онъ долженъ бѣжать на край земли!

— Нѣтъ, видно времячко наше прошло, Варварушка… — раздался за густой, зеленой стѣной малинника недовольный, старческій голосъ Корнѣя, кучера Льва Аполлоновича. — Пора, знать, намъ и въ отставку подавать…

— И то пора, Корнѣй Иванычъ… — отозвалась Варвара. — Теперь мы, старики, не ко двору стали. Залетѣла ворона въ чужіе хоромы и давай все на свой ладъ вертѣть: я ли, не я ли… А спросить: кто ты такая? Нишуха, — рубашки смѣнной не было, какъ тебя въ «Угоръ» то привезли. А теперь замѣсто благодарности — тутъ голосъ Варвары зловѣще понизился, — за пріемышемъ все бѣгаетъ: хи-хи-хи да ха-ха-ха — глаза бы мои не глядѣли! Давеча по утру, смотрю, идутъ оба изъ бесѣдки старой и хоть бы тебѣ что… О-хо-хо-хо…