Владимир Богораз - На Красном камне

В настоящую минуту, впрочем, благодаря полуденному зною, Хрептовский тоже был свободен от комариной язвы, а потому чувствовал себя совершенно счастливым.

-- Давайте есть! -- произнёс он торжественным тоном, выкладывая испёкшуюся рыбу на лопасть весла, служившую нам обеденным столом.

Если бы он чувствовал себя хуже, он не сказал бы ни слова и даже не присел бы к закуске вместе с другими.

Барский вдруг поднялся и стал всматриваться вдаль по направлению к Красному камню.

-- Ветка [ Челнок ] едет! -- сказал он через несколько секунд. -- Толкается...

Мы словно по команде обратили лица в ту же сторону.

Через минуту возле камня на воде блеснул острый и мокрый нос небольшого челнока, и в воздухе мелькнули белые кончики палок, которыми проталкивался вперёд неведомый гость. От камня начинался широкий залив, имевший обратное течение, и гребцу приходилось держаться близко от берега и переталкиваться при помощи пары небольших шестиков, похожих на игрушечные. Через минуту челнок выдвинулся вперёд, плавно и проворно забирая дорогу своими тонкими деревянными ногами. Он походил на бойкого водяного жука, приспособленного для того, чтобы весь век бегать взад и вперёд по этим пустынным водам. Дорога его тянулась прямее шнура, один шестик не поднимался выше другого даже на полдюйма.

-- Якут едет! -- вдруг сказал Барский с оттенком разочарования.

Действительно, никто кроме туземца не мог подвигаться вперёд так плавно и красиво. Лицо Хрептовского тоже опечалилось. Несмотря на свою неразговорчивость, он любил общество, и в городе у него было много приятелей. Он, между прочим, рассчитывал, что в челноке едет Кронштейн, один из самых заядлых скитальцев, который всё лето таскался в челноке из одной заимки в другую на протяжении двухсот вёрст вверх и вниз от города и служил живой почтой для всех промышленников, которые не имели возможности отлучиться с невода в город.

Человек в челноке между тем подъехал к берегу. Он разогнал свою утлую посудину и, заставив её проскользнуть далеко на мокрый ил, одним лёгким прыжком выскочил на линию сухого песка. Он был в рваном кожаном кафтане, штанах из синей дабы и старых сапогах из жёлтой замши, более похожих на дырявые чулки.

-- Здорово! -- сказал он, подходя к костру.

-- Капсе! [ Говори ] -- поспешно отозвался Барский.

-- Хорошо! -- ответил якут на своём родном наречии самым невозмутимым тоном.

-- Что нового? -- продолжал Барский тоже по-якутски.

-- Ничего! -- отвечал якут.

-- Садись! -- пригласил я его. -- Кушайда надо!

Якут взял в руку кусок рыбы.

-- Почта пришла! -- сказал он самым равнодушным тоном, приступая, наконец, к сообщению новостей.

-- Где почта? -- сказали мы все вместе. -- Давай!

Мы вдруг вспомнили, что там, где-то в бездне за 10.000 вёрст у нас есть близкие и дорогие люди, что там есть целое человечество, живущее сложною лихорадочною жизнью, полною интереса, напряжения и борьбы.

Якут поднялся с места и, порывшись в челноке, достал оттуда пачку, обёрнутую в обрывок рубахи и перевязанную бечёвкой. Я поспешно сдёрнул обвязку. В пачке оказались старые номера "Новостей" и две книжки "Недели". Я перебрал газетные листы один за другим. Между ними не было ни одного письма, ни одной даже коротенькой записки.

Якут полез за пазуху и достал огнивный мешочек и из самой глубины его вытащил сначала два кремня, огниво, комок чёрного трута и амулет из горностаевой головы. На самом дне был свёрток обёрточной бумаги, величиной в вершок, выпачканный сажею трута и обвязанный во всех направлениях ниткой, ссученной из коровьих жил.

-- Ме [ На! Возьми .], -- протянул он его мне.

Я сорвал оболочку ещё поспешнее.

Это была небольшая записка карандашом, написанная Кронштейном, нашим обычным корреспондентом.

"Водяные! -- писал он своим лаконическим слогом. -- Писем вам никому нет, а посылаю лохмотья никому не нужных газет. Им двенадцать месяцев от роду. От долгой перевозки по российским дорогам они успели превратиться в трупы. У нас их никто не читает, поэтому посылаем их вам. Новостей из-за рубежа нет никаких. В городе то же. Еды у нас нет, есть только рыба. Мы возненавидели её от всей души, но скоро и рыбы не будет, и придётся-таки ехать к вам за вашей рыбной падалью. Пока прощайте!.."

Мы молча поглядели друг на друга. Газеты валялись на песке, но всякий интерес к ним пропал. Нам казалось, что это действительно газетные трупы, и на серой бумаге "Новостей" даже как будто проступили тусклые гнилые пятна. Это было самое глухое время нашей жизни на далёком севере. Уже четыре года не появлялось ни одного живого человека. Родные и близкие постепенно забывали нас из-за нашего огромного далека, как забывают мертвецов или без вести пропавших. Письма терялись, люди, по году напрасно ждавшие ответа, теряли надежду, теряли и охоту писать.