Николай Гоголь: Заколдованное место [Совр. орф.]

«Что ж вы, хлопцы», — сказал дед, — «рты свои разинули? Танцуйте, собачьи дети! Где, Остап, твоя сопилка? А ну-ка козачка! Фома, берись в боки! Ну! Вот так! Гей, гоп!»

Я был тогда малый подвижной. Старость проклятая! Теперь уже не пойду так; вместо всех выкрутасов, ноги только спотыкаются. Долго глядел дед на нас, сидя с чумаками. Я замечаю, что у него ноги не постоят на месте: так, как будто их что-нибудь дергает.

«Смотри, Фома», — сказал Остап, — «если старый хрен не пойдет танцевать!»

Что ж вы думаете? Не успел он сказать — не вытерпел старичина! Захотелось, знаете, прихвастнуть перед чумаками. «Вишь, чертовы дети! разве так танцуют? Вот как танцуют!» — сказал он, поднявшись на ноги, протянув руки и ударив каблуками.

«Вот как танцуют!» — сказал дед, поднявшись на ноги, протянув руки и ударив каблуками.

Ну, нечего сказать, танцевать-то он танцевал так, что хоть бы и с гетьманшею. Мы посторонились, и пошел хрен вывертывать ногами по всему гладкому месту, которое было возле грядки с огурцами. Только-что дошел однако ж до половины и хотел разгуляться; и выметнуть ногами на вихорь какую-то свою штуку, — не подымаются ноги, да и только! Что за пропасть! Разогнался снова, дошел до середины — не берет! Что хошь делай — не берет, да и не берет! Ноги, как деревянные, стали. «Вишь дьявольское место! Вишь сатанинское наваждение! Впутается же Ирод, враг рода человеческого!» Ну, как наделать сраму перед чумаками? Пустился снова и начал чесать дробно, мелко, любо глядеть; до середины — нет! не вытанцывается, да и полно! «А, шельмовский сатана! Чтоб ты подавился гнилою дынею! Чтоб еще маленьким вздохнул, собачий сын! Вот на старость наделал стыда какого!..» И в самом деле сзади кто-то засмеялся.

Оглянулся: ни баштану, ни чумаков, ничего; назади, впереди, по сторонам — гладкое поле. «Э! Ссс… вот тебе на!» Начал прищуривать глаза — место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь-далеко в небе.

Место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь-далеко в небе.

Что за пропасть? Да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не было: белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» — подумал дед. Глядь — в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.

Глядь — в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.

«Вишь!» Стал дед, и руками подперся в боки, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая. «Клад!», — закричал дед: «я ставлю, Бог знает что, если не клад!» И уже поплевал было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. «Эх, жаль! Ну, — кто знает? — может-быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы не позабыть после!»

Вот перетянувши сломленную, видно, вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке.

Вот перетянувши сломленную, видно, вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка.

И пошел по дорожке. Молодой дубовый лес стал редеть.

Молодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так! Не говорил ли я», — подумал дед, — «что это попова левада? Вот и плетень его! Теперь и версты нет до баштана».

Поздненько, однако ж, пришел он домой, и галушек не захотел есть. Разбудивши брата Остапа, спросил только, давно ли уехали чумаки, и завернулся в тулуп. И когда тот начал было спрашивать: «А куда тебя, дед, черти дели сегодня?» — «Не спрашивай», — сказал он, завертываясь еще крепче, — «не спрашивай, Остап: не то — поседеешь!» И захрапел так, что воробьи, которые забрались было на баштан, поподымались с перепугу на воздух. Но где уж там ему спалось? Нечего сказать, хитрая была бестия, — дай Боже ему царствие небесное! — умел отделаться всегда. Иной раз такую запоет песню, что губы станешь кусать.