Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

А Василиса васъ изругала сквернымъ словомъ. А таточка сказали: Ахъ, ты стерва! Погоди, я встану! Отверчу я тебѣ башку за это слово!.. А потомъ позвали отца Андрея и причастилися Святымъ Тайнамъ и потомъ все говорили: грѣшно жилъ! А потомъ языкъ отнялся, съ тѣмъ померли. Всего хворали 43 дня, 43 ночи.

А вы бы, матычка, пріѣхали въ Красное! — писалъ дальше Антосикъ. — Безъ васъ намъ очень худо жить; еще въ пастухи отдадутъ, не то въ работу. А у васъ, матычка, умъ мериканскій. А Василиса, дура, говоритъ: Подохнетъ у нихъ худоба безъ ѣды! А сѣна не на что купить. Гдѣ татыны деньги, не знаю. А вы бы, матычка, хоть бы сѣна купили для худобы той.

А Клашка плачетъ слезами, говоритъ: Я маменьку смотрѣть хочу! Она стала совсѣмъ большая дѣвка. Скоро замужъ отдавать пора, а чѣмъ отдадимъ? И вы бы, матычка, къ намъ въ Красное побывали. По гробъ жизни вашъ сынъ Бабуля».

Авдотья читала письмо съ болѣзненнымъ и боязливымъ удивленіемъ.

Кто такая была эта Василиса, которая кормила Наркиса цѣлый годъ и забрала послѣднюю худобу изъ его двора? И куда дѣвались всѣ коровы и лошади коваля?

Василисъ въ Красномъ было нѣсколько, но ни одна не подходила. Василиса бобылка была стара и бѣдна и не могла бы хвастаться, что прокормила худобу. Васюта Янчуковна была молодая дѣвка. Еще была Василиса Лѣсникова и Василиса Чабачиха, двоюродная сестра старосты, но у обѣихъ были мужья и дѣти.

«Пришлая, видно! — подумала Авдотья. — Не то овдовѣла какая-нибудь».

Авдотья почувствовала припадокъ острой злобы противъ этой невѣдомой соперницы, забравшей послѣднее у ея дѣтей.

«У, стерва! — выругалась она тѣмъ же самымъ словомъ, которое употребилъ Наркисъ передъ смертью. — Накласть бы тебѣ хорошенько, знала бы, какъ къ чужимъ мужикамъ приставать!».

Жизнь въ Красномъ какъ будто воскресла передъ Авдотьей во всѣхъ подробностяхъ, и она почувствовала себя снова той же бѣлорусской бабой, которая когда-то жила въ селитьбѣ коваля Наркиса. Они прожили вмѣстѣ двѣнадцать лѣтъ. На второй годъ Наркисъ захворалъ трясавицей, провалялся недѣлю на лавкѣ и все просилъ холодной воды. А потомъ съ яру упалъ пьяный, чуть кости не выломалъ, тоже лежалъ сколько-то дней. А какъ сталъ поправляться, сказалъ ей тѣми же словами: «Смотри, стерва! Отверчу я тебѣ башку!».

Послѣднія слова Наркиса опять пришли ей въ голову.

«Грѣшно жили!» — сурово подумала она.

— Дрался бы ты меньше! — выговорила она вслухъ, обращаясь къ далекому и уже покойному мужу, какъ къ живому собесѣднику.

Даже передъ лицомъ этой неожиданной смерти она все-таки признавала себя правой.

«Видишь, попрощаться хотѣлъ!» — припомнила она.

Въ горлѣ ея что-то сжалось, она опустила голову на руки и заплакала сперва тихо, потомъ громче.

— Дѣточки мои, дѣточки! — понемногу стала она причитывать. — Позорилъ васъ родной тато! Ходите теперь по чужимъ окнамъ.

И вдругъ ей пришла въ голову утренняя сцена.

«Господи, — подумала она. — А вѣдь я въ десять разъ хуже!».

— Тьфу, тьфу! — она даже плюнула. — Бросила мужа, дѣтей, гадюка, а кого нашла? Бродягу на улицѣ.

Бѣдный Маньковскій уже казался ей подозрительнымъ уличнымъ бродягой.

«Вотъ до чего дошла, — перебила она. — Прямо на улицѣ цѣловаться стала. Отъ живого мужа вѣнчаться хотѣла, безъ попа, по-басурмански, у какого-то судьи!».

Она какъ будто очнулась отъ похмелья, и ей стало тяжело и противно.

«Подлая! — сказала она сама себѣ. — Съ жидами живешь, ожидовѣла совсѣмъ. Помнишь ли еще, какъ лобъ перекрестить? Ты и есть грѣшница, еще хуже Наркиса! — рѣшила она. — Къ церкви дорогу забыла, у исповѣди сколько лѣтъ не была, ахъ ты, некрещеная! „Грѣхъ, грѣхъ, грѣхъ!“ — звучало въ ея душѣ. — Тоже умирать придется, что Богу скажу? Какой я человѣкъ? У жидовъ своя вѣра, у поляковъ своя, а у меня какая? Эхъ ты, жидовская невѣста, — укорила она себя опять. — Польстилась на чужія деньги. Своя душа, небось, дороже!».

Однако, нужно было принять какое-нибудь рѣшеніе. Она опять подумала, что, быть можетъ, дѣти ея ходятъ теперь по чужимъ дворамъ и просятъ куска у полунищихъ сосѣдей, и ей захотѣлось громко завыть отъ жалости.

Антосикъ звалъ ее пріѣхать въ Красное. Недолго размышляя, она рѣшила послѣдовать его призыву. Жидъ забралъ хату, какая-то потаскуха увела корову. Она чувствовала, что это — свое, кровное, и заранѣе готовилась вырвать свою «хижину» и «худобу» изъ самаго горла у своихъ обидчиковъ.

Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, она выдвинула изъ-за кровати большой кованый сундукъ съ двойнымъ ременнымъ поясомъ и хитро-устроеннымъ замкомъ и стала приводить въ порядокъ свои вещи. Сундукъ былъ сверху донизу набитъ всякимъ бабьимъ добромъ. Сверху въ деревянныхъ рѣшеткахъ лежали накрахмаленные воротнички и бѣлыя кофточки, дальше слѣдовали всякія юбки. На днѣ лежали два платья, шелковое и шевіотовое, и еще одно, сѣрое суконное, висѣло въ шкафу, который былъ вдѣланъ въ стѣнѣ. По мѣрѣ того, какъ Авдотья снимала рѣшетку за рѣшеткой и дѣлала осмотръ своему разнообразному имуществу, она невольно вспоминала обстоятельства, при которыхъ были пріобрѣтены всѣ эти вещи. Эту кофточку ей дала Бремерша послѣ выигрыша на скачкахъ, а это платье осталось ей отъ барыни-докторши, послѣ того, какъ она развелась съ мужемъ. А эту рубашку съ кисейнымъ поясомъ она купила на распродажѣ по случаю пожара въ магазинѣ.