Иван Наживин - Перун [Лесной роман. Совр. орф.]

— Золотой вы человек, дедушка! — тихонько и тепло сказал Сергей Иванович. — Ну, идемте, идемте…

— Постой, погоди, что ты? — проговорил старик, как-то незаметно перешедший с ним на ты. — Надо и порядок знать… Христос воскрес, Гаврила, Петро… С праздником вас… А-а, и Дуняша!.. — он оглядел ее большой живот и покачал головой: — Ну, и поторопилась ты, девка!

— Да что, барин, прямо силушки моей нету! — степенно, совсем, как настоящая баба, сказала Дуняша. — Уж так чижало, так чижало, что и сказать вам не могу…

Но это было только бабье кокетство: на самом деле, Дуня не только радовалась той молодой жизни, которую она чувствовала в себе, но как-то даже гордилась ею.

И все, весело галдя, пошли сперва чиститься с дороги, а потом в благоухающую всякой доброй снедью столовую, где уже бурлил самовар. Лиза смеялась и щебетала, но какой-то колючий клубок то и дело подымался ей к горлу. И когда все, шумя, уселись вкруг стола, Лиза вдруг исчезла. С какой-то книгой в руках, ничего не видя, потупившись, она вышла из дому и молодым, пахучим соснячком прошла на высокий, обрывистый берег Ужвы.

Река гуляла на целые версты и носилась над ней пьяная птица, и шумел лес тысячью голосов, и пахло солнцем, и чуть виднелся в небе серебристый серпик месяца, старой Мокоши, богини и покровительницы женщины, а глаза, — должно быть, от яркого солнца их все слеза застилала, — невольно обращались все влево, туда, где вдали, за серебристым разливом, темнел старый угорский парк… Лиза села на старый, широкий пень и раскрыла книгу. То была «Песнь о полку Игореве», которую уже давно взяла она у Андрее, старая, самая старая русская книга. И вдруг запели-заплакали в молодой душе печально торжественные слова:

«…То не десять соколов пускал Боян на стадо лебедей, то вещие пальцы свои вкладывал он на живые струны и струны сами пели славу князю…»

«…Ярославна рано плачет, в Путивле, на городской стене, говоря: о, ветер, ветер, зачем, господине, так бурно веешь? Зачем на легких крылышках своих мчишь ханские стрелы на воинов мужа моего? Разве мало тебе веять вверху, под облаками, лелея корабли на синем море? Зачем, господине, веселье мое по ковылю развеял?..»

«…Полечу я, как кукушка, по Дунаю… Омочу я бобровый рукав в Каяле-реке… Я утру раны князю на крепком теле…»

И живо — живо отозвалась тоскующая девичья душа на тоску той сестры своей, княгини Ярославны, в Путивле, на городской стене, над степью бескрайною:

— О, да, да: «полечу я, как кукушка, по Дунаю, омочу я бобровый рукав в Каяле-реке, утру я раны князю на крепком теле…»

И, не отрываясь, она все смотрела сквозь застилавшие глаза слезы вверх по серебряному разливу, туда, где темнел старый угорский парк, потом вздохнула печально, повернулась, и:

— Ах!

— Здравствуйте, Елизавета Ивановна… А меня послали искать вас… — смущенно раскланялся Андрей. — Я, знаете, приехал к Сергею Ивановичу на глухарей…

— На глухарей? — дерзко поднялся хорошенький носик кверху. — А что же, для культурного человека разве в деревне нет занятия более полезного?

Лиза вдруг яростно стиснула зубы и подумала злобно: «ну, и что же я только тебе наделаю, проклятый!». Андрей исподлобья смотрел на нее смущенным взглядом. И вдруг робко он проговорил:

— Зачем вы… всегда… со мной говорите… так?

Взяло за сердце…

— Это не я! — живо отозвалась она. — Это — окаяшка…

— Кто?!

— Окаяшка! Как, вы не знаете, что такое окаяшка?! — поднялся носик кверху. — Марья Семеновна говорит, что на левом плече у каждого человека сидит вот этот самый окаяшка, такой малюсенький чертеночек, который и подзуживает человека на всякие глупости. Но мой окаяшка не маленький, а очень, очень большой и я почти всегда говорю совсем не то, что думаю. Все думают, что это говорю я, а это он, окаяшка…

— А если я спрошу не окаяшку, — робко улыбнулся Андрей, — а мою… милую, милую девушку, которую я… так люблю… что без нее…

— Милый, милый!

И Лиза так вся и прильнула к нему…

Сияла река, гремели хоралы птиц по лесу, и по всей солнечной земле из края в край шел немолчный красный звон: звонили колокола и в старом монастыре, и на Устье, и на Ворше, и даже из далекого города шел по серебряному разливу торжествующий гуд колоколов…

— И ты запомни раз навсегда… — говорила она, обняв его. — Если я что говорю, так ты понимай всегда наоборот… Помнишь вот, был у меня ты в Москве и я стыдила тебя за то, что ты сидишь в берлоге? Ну, вот. Это ты должен был понимать так, что мне до смерти… ну, до смерти!.. хочется в деревню…