Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Привычка к лингвистической тренировке помогла им в легком усвоении чужих языков. Постоянное же пребывание под воздействием греко-римской словесности, обнаружив нестерпимую слабость поэтических форм, господствовавших среди продукций предшествовавшего поколения, заставило их учиться современной поэзии у иностранцев, стоявших и по психике (строй общества экономически депрессированной Франции 80‑х годов был им ближе российского быта 60‑х, чьи традиции тогда господствовали в качестве идеала) в более близком к ним отношении.

Бальмонт, литературный ученик, а впоследствии наследник поэтической популярности Надсона, скоро перешел от собирания неизданных стихов Апухтина к усовершенствованию некрасовского трехдольника 1 , совершенно испорченного «поэтами невыплаканных слез». Он ввел в него звуковые усовершенствования и пытался разнообразить достаточно убогий словарь предшественника. Новшества его особенными достоинствами не обладали, но по тому времени казались верхом виртуозности. Забывая, что аллитерацией является согласование пред ударной согласной, он считал однородным явлением слова «близко» и «буря», считая аллитерацией единоначатие. Это явление действительно существует в германических языках, где ударение привязано к первому слогу, но об этом ему в пылу новаторства думать было некогда. Ему надо было успеть еще наработать побольше длинных слов, и он усердно принялся производить отвлеченные существительные от качественных прилагательных. А затем с остатками патриархального коллективизма надо было поскорей покончить и развернуть тот индивидуализм, который выработался в период нарождения промышленной Германии и, кажется, навсегда будет связан с именем Ницше. Работа была не особенно трудная, и легко, сравнительно, воспринималась; удача вносила оптимизм и жизнерадостность в надсоновский, исправленный и подкрашенный метр. Другим было трудней.

Их жизнерадостность стала проявляться потом. Сначала это была определенно мрачная компания. Да и было отчего. Не сегодня-завтра последние остатки земли продаст государственный банк или родители последнего капитала решатся, либо глава семьи не дотянет до пенсии. Все было так превратно в этой юдоли скорби. Привычный быт умирал, мистика и спиритизм находили благоприятную почву у людей, обиженных временной действительностью настолько, что приходилось искать утешения в вечности. Некоторое здравомыслие мешало деятелям начального символизма договориться до Страшного Суда. В лице некоторых своих представителей они даже пытались анализировать причины происходящего в обществе, где живут не от тех благ,

Зато последователи из молодежи прямо и определенно поставили вопрос о необходимости приготовиться к светопреставлению. Андрей Белый, происшедший от Бальмонта в той же мере, как сей последний возник из Надсона, но совершенствовавший манеры учителя, как Брюсов улучшал Случевского, – Андрей Белый в содружестве Александра Блока легко отожествил экономический перелом с тем концом всемирной истории, о котором так многозначительно прорицал великий философ русских восьмидесятников Владимир Соловьев. Вскоре такая тенденция стала господствовать. К ней легко примкнула и старая гвардия бывших надсонианцев. Мережковский, Минский затянули ту же песню, и Вячеслав Иванов прибавил ладану в этот новый «костер мирового слова». На этом довольно сошлись и старшие, и младшие богатыри символизма. И те, и другие, за исключением, если не ошибаюсь, В. Брюсова, мира не принимали, а в какой форме его не принимать – было дело второстепенное, тем более, что мир Николай-второйской России шел навстречу прорицателям. Правитель страны решил одним выстрелом повалить двух медведей: завоевание Манчжурии, с присоединением Кореи, Монголии и вассализацией Тибета, с японской контрибуцией, спасало систему хищнического земледелия и открывало ценные возможности именитому купечеству российскому.

Надо ли напоминать о той стремительности, с которой символисты ринулись воспевать сперва овладение Тихим океаном, потом и революцию: оба понятия отожествлялись с их эсхатологическими чаяниями. Не успел этого сделать только новоявленный тогда Михаил Кузьмин, но этот поэт имел самостоятельные пути к общему неприятию мира. Это был эстетический гедонизм и коллекционерство. Оно подразумевалось у старших, но не выговаривалось, считаясь делом слегка зазорным. Нужны были опыты филологического коллекционерства Вячеслава Иванова, чтоб любовь Кузьмина к раритету стала простительной и закрыла исхищренностью фразы усовершенствованную систему Бальмонта. Круг символизма определенно замыкался. Революция удалась столь же, как и покорение Азии. Проклятый мир не провалился, надежды на Страшный Суд лопнули. Оставалось принять мир или повеситься. В аудитории символистов многие избрали второй путь. Сами же они, к чести их будь сказано, предпочли первое. Но как быть с почтенной публикой, – море-то ведь не загорелось? Публика сама переменилась.