Пётр Якубович - В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2

— Отца с матерью не послухаюсь больше, если скажут: «Выражай, Стрельбицкий, недовольство, подавай голос за Иванов!» И на все законы их плюю с этого дня!

Прислушиваясь к этим речам, я все еще не понимал, в чем дело. Железный Кот горячо подхватил его слова:

— А я так и давно уж наплевал. Потому мы же и в дураках всегда остаемся… Ну, какими глазами я теперь на Ивана Миколаевича стал бы глядеть, коли после всего, что было, после всего нашего кураженья пришел к нему бы и сказал: «Давай мне опять свой табак. Буду и пишшу твою опять есть!» Нет, уж лучше, по-моему, помереть с голода, чем гореть со стыда!

— Вестимо, лучше! — мрачно подтвердил Стрельбицкий.

— А я и табак до сих пор брал и пищу ел, а теперь ото всего откажусь, ото всего! — забасил вдруг поэт Владимиров, срываясь с нар в необычайном волнении.

— Да все, все теперь откажемся! — поправил его Луньков. — Потому они, может быть, изверги; стыда не имеющие, а мы — человеки.

— В чем дело у вас, Луньков? — не вытерпел я наконец, тоже поднимаясь со своего места.

Компания, очевидно, все время хорошо меня видела и нарочно говорила так громко, чтобы вызвать меня на разговор.

— Да в том дело, — закричали разом Луньков, Чирок и Железный Кот, — что не можем мы теперь мириться с вами, Миколаич! Потому с какими глазами пойдем мы к тебе мириться? У них-то бесстыжие шары, а мы совесть какую ни есть имеем. Никак, выходит, нельзя нам с тобой мириться.

Мы с Штейнгартом невольно рассмеялись.

— Ну полноте, мириться всегда можно… Если вы сами признаете теперь, что ссорились с нами по пустякам, что вас напрасно подзуживали иваны, так в чем же затруднение? Мы-то по крайней мере от души будем рады концу этих глупых историй.

— Ой ли? Так как же, ребята? Мириться, что ли? Брать табак?

— Брать!

— Мириться!!! — раздались неистовые голоса… Чирок, Водянин, Стрельбицкий, Луньков и другие со всех ног кинулись в коридор пропагандировать новое решение. Оставалось не больше пяти минут до поверки, во время которой староста должен был дать Шестиглазому, тот или другой ответ.

— Мириться!

— Бра-а-ать!! — доносились из коридора шумные голоса. Штейнгарт поглядел на меня с улыбкой.

— Ну, как можно сердиться на этих взрослых ребят? Настоящие, право, дети, да и только!

Не успели закончиться описанные треволнения столь блестящим примирительным аккордом, как однажды вечером, вскоре после поверки, в тюрьме случилось крупное событие, снова перевернувшее вверх дном обычное тихое течение жизни. Внезапно в одной из далеких камер послышался сильный шум, стук в двери, крик арестантских голосов в оконную форточку. В нашей камере все повскакали на ноги.

— Где это? Что-нибудь случилось… Звоните, ребята, — у них звонок, должно быть, оборван…

— Кричи громче надзирателя! О, чтоб черти его задавили, куда он девался?

— Чай, должно быть, ушел пить за ворота…

Наконец по коридору опрометью промчался дежурный. Один раз, и два, и три… Загремели ключи… Отомкнули какую-то камеру, и мимо нас надзиратели проволокли по коридору, с помощью арестантов, трех человек, похожих на трупы. К дверному оконцу нашей камеры теснилась куча народа, толкаясь и наперерыв силясь в него заглянуть.

— Что там такое? — Мертвяки…

— Из какого номеру?

— Из шестого. Вон Быков прошел…

Это был номер, где жил Валерьян. Мы с Штейнгартом страшно обеспокоились… Однако не прошло и десяти минут, как нашу дверь также отомкнули, и надзиратель позвал Штейнгарта в больницу. Все кинулись с расспросами…

— Дурно сделалось со Стрельбицким, Липатовым и Китаевым, до такой степени дурно, что, кажись, помирают.

— Ну, обожрались, должно быть, проклятые, баланды, — решила кобылка, сразу успокаиваясь. — Вишь ведь, дорвутся кажинный раз, словно два года крошки в рот не брали!..

А дело между тем было несравненно серьезнее. Штейнгарт всю ночь оставался в больнице. На следующее утро, только прошла поверка, по тюрьме пронесся слух, что Липатов, Китаев и Стрельбицкий отравлены и что отрава положена была в чай.

— Н-ну?.. Кем? Как? За что?

— Живы еще аль померли?

— Живы. Митрий Петрович отходил.

— Вот выдумают чепуху! Откуда здесь отраве в тюрьме взяться? — презрительно промолвил Юхорев. — Чешут язык до той поры, покаместь сами себе петли на шею не наденут.

— Прямо из Рокамболя история! — сочувственно поддержал его Тропин, скаля зубы.

Остальные обитатели нашей камеры имели растерянный вид и не знали, что думать и говорить. Я поспешил к Башурову, и вот что Валерьян рассказал мне: