Пётр Якубович - В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2

— Вполне вам верю. Только этот талант не поэтический, а версификаторский.

— Это что такое — сификаторский? Что-нибудь бранное?

— Нет, не бранное.

И я пытался разъяснить Сохатому разницу между поэзией и версификацией; он очень рассеянно выслушивал и, отходя прочь, объявлял:

— А я вот теперь такую штуку поднесу вам, что вы только диву дадитесь! Поймете тогда, что за человек Сохатый!.. Быть может, вашего Пушкина аль Некрасова почище!

И однажды он подал мне на лоскутке бумаги следующее стихотворение:

Стихи эти, признаюсь, очень понравились мне.

— Да ведь вы в самом деле поэт, Петин! — удивленно воскликнул я, взглянув на Сохатого, стоявшего подле и с любопытством следившего за выражением моего лица во время чтения. Он густо покраснел, смущенно фыркнул и отошел прочь, ворча:

— А вы как думали? Дайте время — не то еще напишу.

— Ну-ка, ну-ка, что он там такое написал? Прочтите-ка вслух, Иван Николаевич, — подошел староста Годунов, услыхавший мою похвалу. С Сохатым у него шли, как и у Лунькова, вечные препирательства; один другого то и дело уличал в каких-нибудь проделках или ошибках. Этот Годунов, о котором не раз уже мне приходилось упоминать мимоходом, мнил себя человеком, способным в каком угодно (даже самом образованном) обществе не ударить лицом в грязь, а к Сохатому относился всегда иронически, как к молокососу, ничего еще не видавшему и не имевшему никаких основательных сведений. И действительно, у него были кой-какие резоны гордиться «образованием»: где-то он прочел все двадцать девять томов русской истории Соловьева и всю всеобщую историю Шлоссера, {34}и если многое из прочитанного понимал донельзя своеобразно, то все главные факты, как не раз имел я случай убедиться, отлично помнил; мало того, для какой-то неизвестной мне цели Годунов учился у меня немецкой грамматике, на память о чем до сих пор еще хранятся в моих бумагах написанные его рукой немецкие вокабулы и склонения указательного местоимения dieser, diese, dieses. [19]

Правда, при всем этом по-русски писал он совершенно безграмотно, что давало Сохатому обильную пищу для всякого рода насмешек; но, как человек практической складки, Годунов признаком настоящей образованности считал не знание орфографии; уличенный приятелем в неверном правописании, он начинал поэтому со свойственным ему самохвальством резонировать:

— Ну уж это ты, брат, восьмилетним мальчишкам оставь свою букву ять, тебе же двадцать восемь, а мне и всех сорок пять есть. Не в букве ять ум человека заключается. А вот это, что у тебя пустая башка, а у меня кое-что заложено здесь, как и то, что я видел свет и людей, понимаю жизнь, — это, надеюсь, вполне подтвердят и оценят люди, которые, брат, повыше и поумнее нас с тобой!

Выразительный, полный достоинства взгляд, который бросался при этих словах в мою сторону, ставил меня порой в самое щекотливое положение и заставлял если не прямо принимать сторону Годунова, то отделываться многозначительным молчанием.

Когда я прочел, по его просьбе, вслух «Песню беглеца», Годунов всплеснул руками.

— И вы поверили, что эти стихи написал Сохатый? Эта простокишная голова?

— Ну, а что ж, ты, что ли, их написал? — буркнул Сохатый, сверкнув телячьими глазами.

— И ты не краснеешь, дубинища ты этакая? Ага, покраснел, однако! Да ведь этой песне, Иван Николаевич, по крайней мере тридцать лет есть. Сохатый ваш без штанов еще бегал, когда я в первый раз в Сибирь шел, и тогда уж я слышал эту песню; в ней ведь о тех временах говорится, когда старый Акатуй гремел и Кара не была в такой славе.

Одним словом, Сохатый был изобличен в литературном плагиате и окончательно посрамлен; пофыркав некоторое время на Годунова, он, как настоящий софист, решил занять другую позицию:

— Да разве я говорил Ивану Николаевичу, что я сочинил эти стихи? Я только сказал, что написал.