Александр Верещагин: За границей

Дорогой Скобелев зашел в лучший книжный магазин и заказал переслать ему в Россию все, что вышло замечательного, касающегося до военного дела за последние два-три года. Заказ этот, как потом я узнал, обошелся моему генералу приблизительно около 1000 марок. Когда мы шли обратно в гостиницу, то встретили, около Бранденбургских ворот, полк солдат с музыкой. Толпа мальчишек шла впереди и старалась попадать в ногу. Солдаты франтовски одеты и, по-видимому, хорошо содержаны. Когда знамя полка поравнялось с нами, Скобелев, чтобы отдать честь, высоко поднимает над головой шляпу. Только что прошел полк, как смотрю, нам навстречу едет в открытой коляске Император Вильгельм. Его характерное лицо, с седыми бакенбардами и закрученными кверху усами, трудно было не признать. Скобелев опять снимает свой серый цилиндр и, когда Вильгельм проехал, с некоторым пафосом говорит мне:

– Я очень люблю этого человека; он достоин уважения.

Что неприятно поразило меня тогда в Берлине, это страшная солдатчина. Она проглядывала во всем и на каждом шагу.

Вот навстречу нам идет молодой офицер, стройный, белокурый. Лицо гладко выбрито; рыжие усики тонко закручены кверху. Посмотрите, до чего оригинальна вся его фигура: плечи подняты чуть не до ушей; грудь как-то неестественно выпячена, и такая высокая, какой я не встречал у самых здоровых моих казаков. Мне ужасно хотелось узнать, не подложено ли было у него там что-нибудь, в роде ватки. Левой рукой офицер слегка придерживал золоченый эфес сабли, а правую горделиво засунул за борт сюртука. При этом локтями так вывертывал, точно они были у него на пружинах. И что мне в особенности странно показалось: при встрече с прохожими, офицер этот, как будто никого не замечал, шел совершенно прямо, точно все были обязаны давать ему дорогу. А уж важности в лице его было столько, что и рассказать нельзя. Я уверен, что у самого Мольтке такой важности и десятой доли никогда не бывало. За этим офицером встретили мы десятка два других, и у всех вид был точно такой же, и все были с богатырскими грудями.

– И чего они так важничают, думают, что уже это очень умно, что ли? – говорю дорогой генералу. Так Скобелев мне на это с досадой ответил:

– А что станешь делать! Они могут важничать: они имеют право на это.

Поезд мчится с замечательной быстротой. Я смотрю в окно вагона и любуюсь видом окрестностей. Селения за селениями, город за городом так и мелькают, точно во сне. И какая громадная разница с Россией! Нет здесь соломенных крыш, нет этого длинного ряда бревенчатых домиков, выстроенных в один порядок. Нет этой невыходной грязи на улицах. Постройки здесь все каменные, прочные, крытые большею частью черепицею. Улицы мощеные. Везде чистота.

Начинает темнеть. Поезд несется все с той же стремительностью. Не помню, от какой станции, по обе стороны дороги начались фабрики и заводы, и что дальше, то больше. Такого громадного количества фабрик, сосредоточенных в одном районе, я никогда и не предполагал. Ночь уже совсем наступила. Я продолжаю смотреть в окно и не могу оторвать глаз от этой удивительной картины. Мне решительно представляется, что я еду по какому-то заколдованному миру гномов. Тысячи труб извергают столбы огненного дыма. Чудовищные печи, раскаленные до красна, в ночной темноте зловеще пылают. Огненные языки по временам вырываются из жерл печей и, как-бы облизывая самый остов трубы, высоко взлетают к небу. Тысячи окон в громадных фабричных зданиях, освещенных электричеством, мелькают на темном фоне подобно звездам. Озаренные огнем лица рабочих, снующих около печей, среди моря дыма и пламени, дополняют эту волшебную картину. И эта картина тянется не две, не три версты, а несколько станций. Стоит только проехать от Берлина до Кёльна, чтобы понять удивительную заводскую деятельность Германии.

До немецкой границы мы ехали в отдельном купе. Далее же по Германии – в общем вагоне 1-го класса. Здесь нас всю дорогу смешил своим поведением господин Жирарде́. Он, как истый француз и патриот, вообще не любил немцев; со времени же войны 1870 года, возненавидел их всей своей душой. А потому, как только мы уселись в немецкий вагон и поехали по немецкой земле, нашего Жирарде́, до того времени болтливого и веселого, как и все французы, не возможно было узнать: так он стих, прижался в угол и только изредка мрачно поглядывал исподлобья. Если же Скобелев, смеясь, обращался к нему с каким-либо вопросом, чтобы хотя сколько-нибудь развеселить его, то Жирарде́, сухо, коротко и даже грубо отвечал, и затем снова впадал в прежнее меланхолическое настроение. Он просто не мог слышать гнусливого восклицания кондукторов на станциях: «Bitt' anfsteigen, ihr Platz nehmen!»