Максим Горький - Жизнь Клима Самгина

Покачиваясь в кресле, Клим чувствовал себя взболтанным и неспособным придумать ничего, что объяснило бы ему тревогу, вызванную приездом Лидии. Затем он вдруг понял, что боится, как бы Лидия не узнала о его романе с Маргаритой от горничной Фени.

«Если б мать не подкупила эту девку, Маргарита оттолкнула бы меня, – подумал он, сжав пальцы так, что они хрустнули. – Редкая мать…»

Лидия вернулась с прогулки незаметно, а когда сели ужинать, оказалось, что она уже спит. И на другой день с утра до вечера она все как-то беспокойно мелькала, отвечая на вопросы Веры Петровны не очень вежливо и так, как будто она хотела поспорить.

– Ты читала это? – осведомилась Вера Петровна, показывая ей книгу Мопассана.

– Да. Это скучно.

– Разве? Я не нахожу.

– Странная привычка – читать, – заговорила Лидия. – Все равно как жить на чужой счет. И все друг друга спрашивают: читал, читала, читали?

– Бог знает, что ты говоришь, – заметила Вера Петровна несколько обиженно, а Лидия, усмехаясь, говорила:

– Такая воробьиная беседа. И ведь это же неверно, что любовь «сильна, как смерть».

Тут уж засмеялась Вера Петровна:

– Вот как? Ты – знаешь?

– Я вижу. Любят по пяти раз и – живут.

Клим озабоченно молчал, ожидая, что они поссорятся, и чувствуя, что он робеет пред Лидией.

Поздно вечером он поехал в город. Старенький, разбитый вагон дачного поезда качался и подпрыгивал, точно крестьянская телега. За окном медленно плыл черный поток леса, в небе полыхали зарницы. Клима тревожило предчувствие каких-то неприятностей. В его размышления о себе вторглась странная девушка и властно заставляла думать о ней, а это было трудно. Она не поддавалась его стремлению понять смысл игры ее чувств и мыслей. А необходимо, чтоб она и все люди были понятны, как цифры. Нужно дойти до каких-то твердых границ и поставить себя в них, разоблачив и отбросив по пути все выдумки, мешающие жить легко и просто, – вот что нужно.

Через день Лидия приехала с отцом. Клим ходил с ними по мусору и стружкам вокруг дома, облепленного лесами, на которых работали штукатуры. Гремело железо крыши под ударами кровельщиков; Варавка, сердито встряхивая бородою, ругался и втискивал в память Клима свои всегда необычные словечки.

– Работают, точно гробовщики, наскоро, кое-как.

Ласкаясь к отцу, что было необычно для нее, идя с ним под руку, Лидия говорила:

– Ты, папа, готов целый город выстроить.

– Готов! – согласился Варавка. – Десяток городов выстроил бы. Город – это, милая, улей, в городе скопляется мед культуры. Нам необходимо всосать в города половину деревенской России, тогда мы и начнем жить.

Поболтав с дочерью, с Климом, он изругал рабочих, потом щедро дал им на чай и уехал куда-то, а Лидия ушла к себе наверх, притаилась там, а за вечерним чаем стала дразнить Таню Куликову вопросами:

– Почему это интересно?

Таня Куликова седела, сохла, линяла, как бы стремясь стать совершенно невидимой.

– Как вы, молодежь, мало читаете, как мало знаете! – сокрушалась она. – Наше поколение…

– Поколение – от глагола поколевать? – спросила Лидия.

Та грубоватость, которую Клим знал в ней с детства, теперь принимала формы, смущавшие его своей резкостью. Говорить с Лидией было почти невозможно, она и ему ставила тот же вопрос:

– А почему это должно быть интересно мне? А зачем это нужно знать?

За чаем, за обедом она вдруг задумывалась и минутами сидела, точно глухонемая, а потом, вздрогнув, неестественно оживлялась и снова дразнила Таню, утверждая, что, когда Катин пишет рассказы из крестьянского быта, он обувается в лапти.

– Это необходимо для вдохновения.

Зорко наблюдая за ней, видя ее нахмуренные брови, сосредоточенно ищущий взгляд темных глаз, слушая слишком бурное исполнение лирической музыки Шопена и Чайковского, Клим догадывался, что она зацепилась за что-то очень раздражающее ее, именно зацепилась, как за куст шиповника.

«Влюблена? – вопросительно соображал он и не хотел верить в это. – Нет, влюбленной она вела бы себя, наверное, не так».

В августе, хмурым вечером, возвратясь с дачи, Клим застал у себя Макарова; он сидел среди комнаты на стуле, согнувшись, опираясь локтями о колени, запустив пальцы в растрепанные волосы; у ног его лежала измятая, выгоревшая на солнце фуражка. Клим отворил дверь тихо, Макаров не пошевелился.

«Пьян», – подумал Клим и укоризненно сказал: – Хорош!

Макаров, не вынимая пальцев из волос, тяжело поднял голову; лицо его было истаявшее, скулы как будто распухли, белки красные, но взгляд блестел трезво.