Илья Штемлер - Мой белый, белый город

- Меня, - отвечает заядлый второгодник Тофик.

Но с ним драться мне ни к чему, он меня отлупит. Правда, мы быстро помиримся, завтра же, на арифметике: Тофик попросит списать задачу; но какой толк драться, если заранее знаешь, что тебя отлупят?

И я делаю вид, что не расслышал.

- Кому-кому?

- Мне тоже интересно, - отвечает Сеидов.

Вот это другое дело, Сеидов меня устраивает. Он хоть и сын директора рынка, но драться не может. Как говорит моя бабушка: «Не в коня корм…» А выступил он сейчас потому, что есть люди, которым всегда кажется, что они в центре внимания, что все именно от них ждут решительных поступков; таких в Баку звали «вытыкала»…

Я вскакиваю с места и приближаюсь к Сеидову. Ему тоже не хочется драться, я чувствую, но иначе нельзя, будет подорван престиж…

Мы с ним одного роста, мы стоим, почти приблизив вплотную нос к носу, в соответствии с ритуалом, смотрим друг другу куда-то в область лба, сопя и грозно играя желваками. Очень странный ритуал, я его и сейчас иногда наблюдаю у распетушившихся мальчишек…

Еще мгновение, и мы перейдем ко второй стадии ритуала - отпихиванию… Но тут поспевает мой лучший друг Борис. Нет, он не становится коварно позади Сеидова на четвереньки, с тем чтобы я толкнул вытыкалу и тот грохнулся бы через Бориса. Это было бы несправедливо, а мы только закончили читать «Трех мушкетеров», которых бабушка сменяла у дворника Захара на старую телефонную книгу. Захар нашел «Мушкетеров» в мусорном ящике и обрадовался - будет чем разжигать керосинку через верх. Правда, страницы были толстые, как картон, не совсем удобные. А телефонная книга подходила больше - там листы и длиннее, и тоньше, - Захар давно ее клянчил у бабушки…

Так вот, мой лучший друг Борис подошел и сказал:

- Томка опять плачет. Слышите?

Который вечер мы слышали голос Томки и ее отца.

Почему-то в памяти моей стерлись более важные для меня истории, иные приняли несколько измененный вид, стали не такими, какими они были на самом деле, но голоса Томки и ее отца, тон их, до сих пор звучат в моих ушах, словно все это только что произошло. Почему? Боль другого человека, который чем-то мил тебе, отзывается в сердце страданием раскаяния, если ты в свое время был равнодушен к этой боли. И это не заживает. Потому как собственные неприятности мы не храним - они покрываются слоями других огорчений и других радостей. А в чужой жизни, что прошла мимо нас, память держит что-то одно - или радость, или горе. Так что в истории с Томкой память моя хранила страдание и только страдание…

И я могу почти дословно восстановить тот разговор. Я не видел, где они стояли в своей небольшой комнате или на чем сидели, но это и не столь важно…

Томка. Я не пойду в эту злую школу. Все! Я уеду к тете Жене, в деревню.

Отец. Что значит «не пойду в школу»? Институт кто должен кончать - ты или я?

Томка плачет.

Отец. Почему ты не хочешь идти в школу?

Томка. Все говорят, что ты дезертир… С фронта убежал.

Отец. Глупые дети… Меня комиссовали, бумага есть… Я почти ничего не вижу, нужна операция…

Томка. Почему ты ночью ходил в уборную без очков? Зейнабка тебя видела…

Отец. Послушай, я куда ходил? На бульвар я ходил? Я в уборную ходил. Я туда сто лет хожу. С закрытыми глазами могу ходить…

Томка плачет.

Отец. Ладно, не плачь, ладно… Я что, виноват, что у меня плохое зрение, что я руки своей без очков не вижу?.. Что доктора отказываются меня оперировать уже…

Томка плачет.

Отец. Завтра пойду в школу, выступлю перед детьми.

Томка. Не надо. Еще хуже будет.

Отец. Хуже не будет.

Томка. Будет, будет, будет…

Они заговорили тише. Лишь изредка прорывался резкий вскрик, это был Томкин голос. Адигезалов отмалчивался. Конечно, что он может сказать? Все ясно…

Мы разошлись по домам.

Бутылка с горячей водой, которую бабушка спрятала в моей постели, уже остыла. А через неплотно закрытую пробку пролилась вода. Я раскричался - мало того что бабушка позорит меня на всю улицу, я должен еще и спать на мокрой простыне… Мама тоже накричала на бабушку - той все кажется, что я маленький, а я уже взрослый, мне скоро пора будет жениться… Бабушка сняла простыню и принялась сушить ее над керосинкой. Я так и не дождался, когда она просохнет, и уснул сидя на табурете…

Нет, я не был взрослым, мама ошибалась… Был бы я взрослым, я догадался бы рассказать своим родителям о том, что слышал там, на крыше. Возможно, я смог бы кое-что изменить в жизни двух людей - Томки и ее отца. Но я не придал этому значения. И никто из мальчиков не придал этому значения.