Владимир Чивилихин - Над уровнем моря

А пока я, провинциальный собиратель фактов и фактиков прошлого, глубоко досадую, что самую свою заветную сегодняшнюю мечту, по всему выходит, не успею осуществить. Известно, что во время гражданской войны часть сибирского партийного архива затерялась. И вот несколько лет назад один старый алтайский коммунист, вернувшийся из Магадана, рассказал мне, будто бы его друг, умирая в бараке, поведал, что документы эти лежат на чердаке одного из бийских домов. Мне с тех пор не дает покоя мысль, что, может быть, совсем рядом от меня находятся неизвестные ленинские письма сибирским большевикам и век будут лежать, пока не истлеют. Надо, наверное, поднимать бийскую комсомолию, но я не знаю, возьмется ли кто-нибудь за поиски, если у меня нет ничего, кроме зыбких предположений. И еще думаю, не откладывая, написать в ИМЛ - может, мои сведения сойдутся там с другими, более достоверными?..

Сестра Ириспе принесла большую почту. Я не стал смотреть газеты, потому что в каждом номере была война. Истязуемые женщины и дети, снятые журналистами-извергами, молча молят глазами о защите. От бессильного гнева людские сердца черствеют, однако такие фотографии стали почти обязательными для каждого номера, сделались будничным элементом оформления газет...

Вечером снова пришла Нина Сергеевна, передала мне записку: "Дорогой Савва Викентьевич! Ваша замечательная помощница сказала, что Вы заболели. Я требую у нее костыли, чтобы сходить к Вам, а она смеется. Легостаев".

- Передайте ему, что завтра навещу его, - сказал я.

- А что он пишет?

- Вас хвалит.

Нина Сергеевна зарделась, ее усталое лицо сделалось очень милым. Она измерила давление, и я попросил опять ввести мне морфий с кардиомином и атропином. Она торопливо выполнила мою просьбу, но скоро я почувствовал себя хуже. Холодный кирпич в груди тяжелел, стыли ноги, не хватало воздуха. Невыносимо синела на потолке лампочка. И скорей бы кончился этот дождь воздух сразу станет упоительно легким, теплым и сухим. Уже перед ночью я послал за Лаймой - у нее был барометр. Радистка прибежала быстро, будто ждала, что я ее позову. Стройная и красивая - сама юность.

- Что обещает твой анероид, Лайма?

- Стрелка идет на "ясно", - улыбнулась она. - Как вы себя чувствуете, Савикентич?

- Спасибо... Погоди-ка, что я тебе хотел сказать? Да! Твой Альберт золотой парень.

- А я это знаю, - опять засмеялась она,

- Ну, тогда ступай... Постой! Один вопрос.

- Пожалуйста. - Она с готовностью остановилась на пороге.

- Ты разбираешься в электричестве, -Лайма?

- Очень немножко. А какой вопрос?

- Почему это моя лампочка зудит?

- Наверно, скоро перегорит.

- Да?

- А вы не волнуйтесь, Савикентич. Я сейчас принесу

новую.

Она скоренько вернулась, вспорхнула, как голубка, на стул и сменила мне лампочку. Вот спасибо, девушка, вот спасибо!

А ночью на самом деле прояснело, и дождь кончился. Утром вертолетчик зашел. Он спешил и поэтому не садился, смотрел на меня сверху.

- Вам нагорит за ночной полет? - спросил я.

- Курочкину больше достанется.

- А как вас звать-величать?

- Качин. А что?

- Я напишу в авиаотряд об особых условиях нашего полета.

- Про условия Курочкина лучше напишите. У него не было другого выхода.

- Хорошо.

- Главное - у него выхода не было.

- Ладно, ладно. - Я прощально кивнул ему.

- Говорите еще спасибо, что какой-то борт под Прокопьевском услышал Курочкина, передал нам, а я был в воздухе,- сказал пилот и ушел.

Тут же загремело на огородах. Над крышей звук усилился до предела, и у меня защемило сердце. Потом стрекотанье перенеслось в Бийскую долину, растаяло в горах. Через час мне стало получше от свежего воздуха, плывущего в окно, и хотелось все так оставить, только новая и незнакомая эта слабость ушла бы из сердца, чтоб пришла надежда.

Еда стояла нетронутая на тумбочке, я только выпил стакан парного молока. Оно было не слишком жирным, вкусным, в нем будто бы собрались все чистые соки летних таежных трав. Кто из соседей сподобился на такой подарок? Скорее всего это сестра Ириспе позаботилась, чтоб у меня было хорошее молоко.

Струей сбросило газеты на пол, и вошла Нина Сергеевна в халате. Волосы у нее были аккуратно уложены, а на шее цепочка с кулоном.

- Как больной? - взглянул я на нее.

- Спит. А перед этим очень смешную телеграмму составил в Ленинград. Сказал, что приятельнице...

- Послали?

- Лайма отправила.

- Температура?

- Немного повышена.

- На прием много людей?