Георгий Чулков: Новеллы (-)

- А вы знаете, - сказал я, - у меня не было натурщицы, когда я писал этот портрет. Мне приснились эти глаза и это лицо...

- Ах, мне снятся странные сны, - прошептала она, наклонив голову,- и потом я не знаю, где сон, где явь. Я все забываю. А иногда возникают воспоминания, какие-то странные кусочки жизни - какие-то мелочи, подробности... Иногда видишь, например, угол комнаты, диван, на нем забытый цветок полуувядший,- и сердце сжимается в сладостной тоске. Тогда чувствуешь, что кто-то ушел, покинул тебя - и вернется ли, Бог знает. И нельзя понять, жизнь это или сон. А то иногда приходит моя покойная подруга, Соня. Я с нею разговариваю и потом не знаю, наяву это было или во сне.

- О чем же вы говорите с нею?

- О разном... О неважном... В последний раз она меня спросила, откуда у меня кольцо с рубином, и все жаловалась, что ее ветер беспокоит и что будто бы у нас в доме сыро.

Кетевани Георгиевна помолчала и потом промолвила, как будто не для меня, а так, для самой себя:

- И неправда, что это я виновата. Мне он не нужен был. Я шутила. Соня прекрасно это знала. Нет, не виновата я.

- Про что вы говорите, Кетевани Георгиевна?

- Мне сказали однажды, что это я убила Соню, что она ревновала меня к своему мужу. Только это неправда. Я не любила его.

- А вы любили когда-нибудь? - спросил я и сам удивился, зачем я так спросил.

- Да... Да... Только он был совсем чужой, совсем чужой... Он мне ни разу не позволил поцеловать себя... Он был не человек.

- А кто же он был?

- Ангел или кукла, я не знаю. Прежде я верила, что ангел.

"Она смеется надо мною", - подумал я и хотел посмотреть ей в лицо, но было темно, и я не увидел ее глаз.

- Прощайте,- сказала она как-то неожиданно и даже слегка оттолкнула меня.

Она скоро исчезла в сумраке. Помедлив немного, я пошел за нею. Наконец, почти догнал ее.

Она, не заметив меня, повернула за угол. Какая-то темная фигура возникла рядом с нею, и они стали вдвоем у порога отеля.

Я отошел в сторону и дождался, когда Кетевани Георгиевна с кем-то неизвестным вошла в отель.

У меня почему-то болезненно сжалось сердце.

Я пошел на мол и сел там на каменной скамейке. Оттуда был виден дом, где жила Кетевани Георгиевна, и вход в него.

Ни в одном окне не было огня. Потом, когда, по моим расчетам, Кетевани Георгиевна могла подняться во второй этаж, в одном из окон появился свет. Не более получаса горела там свеча. Наконец, и она погасла... А я всю ночь сидел на моле, смотрел в эти черные окна и слушал, как плачет буря.

IV

Однажды ко мне пришел Дробовский и сказал:

- Вы художник. Вы пишете портреты... Но разве не страшно это?

- Что страшно? - не понял я.

- Как что? Лицо человеческое... Оно всегда загадочно и всегда мучительно... Возможно ли разгадать его? Нет, нет... Веласкес, Рембрандт, Врубель - кто угодно - все они создавали лица, может быть, как новые Боги, но живых настоящих лиц никто не разгадал. А если разгадывали, то приблизительно. А здесь немыслима приблизительность. Все или ничего. А разве мы, простые смертные, не мучаемся так же, как и вы, художники. Вы подумайте! Вы целуете руки той, которая кажется вам прекрасной; и когда вы касаетесь губами этой милой вам руки, вы верите, что ваша любовница принадлежит вам, но посмотрите ей в глаза: это какие-то дьявольские зеркала, в которых отражаются взгляды иных, неведомых вам людей. Как непонятно ее лицо! Клянусь вам, что это пытка, ужасная пытка...

Говоря так, он все поднимался на цыпочки и прижимал руки к груди.

- Вы живете в отеле, против мола? - спросил я.

- Да, я там живу.

- А Кетевани Георгиевна?

- И она там же.

- Дробовский! Вы и раньше встречали Кетевани Георгиевну... Кто она такая? Расскажите мне что-нибудь про нее.

- Я, правда, встречался с Кетевани Георгиевной, но - уверяю вас, я почти не знаю ее жизни. Кажется, одно время она была актрисой, но потом бросила сцену. Ее муж - инженер. Он участвует в какой-то дальней экспедиции, где-то в Сибири... А про характер Кетевани Георгиев-ны я ничего не могу сказать... Разве только то, что сердце у нее фантастическое...

Он закрыл лицо руками.

- Я думаю, - прошептал он, - я думаю, что Кетевани Георгиевна душевно больна.

- Но почему вы так волнуетесь, Дробовский? - сказал я, чувствуя, что напрасно затеял этот разговор.

- Боже мой! - прошептал он, всплескивая руками, - почему я волнуюсь! Да потому, что я боюсь ее. Ведь она в бреду Бог знает что может сделать...

- Бог знает что может сделать, - повторил я рассеянно.

- Ведь Кетевани Георгиевна,- продолжал Дробовский, - в самом деле верит, что она Морская Царевна или что-то в этом роде. Уверяю вас.