Самит Алиев - Декабрьский ноктюрн

Обуздать того неистового, первобытного зверя, для которого нет моральных ограничений, живущего в каждом из нас, который порой выходит из подчинения, и, самое главное, оградить от оного человеческое общество. Моралисты могут со мной поспорить, но давайте начистоту, сколько раз в день, мы боремся с желанием вспороть кому-нибудь брюхо, или размазать гада по стенке, будь то начальник на работе, сосед, или постовой гаишник? И вообразите себе, что бы было, пойди мы на поводу у своих скованных цепью культуры, страха, и воспитания желаний. Уверяю вас, что вскорости, количество начальников, подчиненных, гаишников, автолюбителей, равно как и соседей, претерпело бы существенные количественные изменения.

Несколько философский ход моих мыслей был нарушен появившимся в поле зрения пунктом обмена валют, который отличался от прочих более грабительским курсом. (Вот она, цена всей философии. И чего это я так взъелся на частное предпринимательство? Что за революционные мысли, если всего-то 10 долларов менять собрался?). Я хищным взором окинул окрестности, в поиске магазина, где можно купить сигарет, и через несколько секунд, слова Иисуса Христа "ищите и обрящете" получили логическое подтверждение в моей, конкретно взятой ситуации. Любимого "Лаки Страйка" в ларьке не было, и я взял пачку "ЛМ". В отношении женщин я поступаю точно так же.

Лучше хоть какая (в контексте с сигаретами - какие, и не придирайтесь к грамматике), чем совсем ничего (рекомендую, не пожалеете). С обложки какого-то журнала мне улыбалась Брук Шилдс, и я мысленно облизнулся (нет, нет не подумайте, совершенно ничего такого), и совсем некстати вспомнил слова одного очень мудрого человека, который был намного старше меня, и, соответственно умнее: "А ты представь, что кто-то ее уже ..... того самого, и она ему уже надоела". Такая иезуитская мысль способна убить всю романтику в самом зародыше (не то, чтобы Брук Шилдс расплакалась от моего пренебрежения к ее персоне, но все-таки!). Я глубоко затянулся, поднял воротник куртки, и направился к остановке. Ветер внезапно стих (что для Баку, безусловно, редкость), пошел холодный пронизывающий дождь, и я брел под ним, внезапно ощутив необычайную легкость. То ли оттого, что я одним махом решил все проблемы на работе (несколько неординарным способом, но решил), то ли оттого, что предвкушал возможность выспаться, ведь это великолепное ощущение, если тебе некуда спешить, то ли еще от чего. Я шел сквозь дождь, но мне не было холодно. Я шел сквозь ночь, но почему-то, мне не было темно. Было легко, было хорошо, было спокойно. Казалось, что этот дождь, этот холодный декабрьский дождь, своими светлыми струями смывает горечь, беспокойство, и злобу, привнося в мою жизнь ощущение беззаботности и счастья. Создавалось впечатление, что он омывает душу, вливая в нее веру, и унося с собой цинизм, озлобленность, и лютую, всеподавляющую безнадежность. Льющиеся с неба холодные струи, были такими легкими, такими чистыми и светлыми, что я даже пожалел о том, что я совсем не светел, и отнюдь не чист. Они несли с собой надежду. Пусть такую же хрупкую, как это ощущение легкости, пусть такую же эфемерную, как и эта серебристая дымка дождя, пусть такую же нечеткую и неясную, как очертания проезжавших мимо автомобилей и маршрутных такси, но надежду. Ведь это великое дело способность надеяться. На что бы то ни было. На хоть какую-то возможность вырваться из замкнутого круга неудач, в который попал по собственной вине. На что-то. Хотя бы на то, что я приду домой, и мама нальет мне горячего чаю, предварительно выговорив за то, что промок до нитки. На то, что снова будет рассвет, и на то, что я смогу его увидеть. На то, что впереди Новый Год, и все связанные с ним радужные ожидания. На то, что все когда-нибудь будет хорошо. Когда-нибудь. Все.