В Добровольский: Собачий лаз

- Ты слушай, а не мешай другим.

Бабушка тоже недовольно покосилась. Посмотрел, много ли осталось до конца книги. Читаю я хорошо, без запинок, со знаками препинания. Очень много только запятых, - где и не нужно - наставили.

"В иной день инок, взяв веревку из финиковых ветвей, крепко препоясался, так что веревка впилась и перерезала тело его даже до костей. А засим преподобный взошел на самую вершину горы и, решившись более не сходить оттуда, прикрепил себя к скале железной цепью..."

Закрыл глаза и подумал:

"Согласился бы терпеть тоже. И пошел бы на казнь. Пускай поджаривали бы на сковороде, опускали в кипяток, только бы зажмурился, - пускай... А чего они зря мучатся? Лучше б в порту макуху грузили, - печенку надсажали..."

Закрыл глаза и передо мной, будто из тумана, вышли - скала с железной цепью, помост со свинцом и, кругом, эфиопские воины. Они держали самого меня в цепях. Тут подходил царь эфиопский, выкатывал глаза, величиной с фонари, кричал и брызгал слюной: "Откажись от Наташи!". Цепи резали тело, но было так сладко. Отвертывался от царя. Дурак он, - хоть и царь. Царь пуще сучил кулаками, скрипел зубами, как скрипят наши большие ворота, и орал очень сердито: "В котел!". Ну, что ж!.. Шел к котлу и улыбался. Одна мысль одолевала - будет от меня вонять противно горелым жиром, как от сусок. Свинчатки всегда здорово воняют и шкварчит жир в них от свинца.

Бабушка зевнула и перекрестила рот:

- Царица небесная, и за что мучения такие?

Посмотрел, как слезятся у бабушки глаза и сладостно подумал:

"За Наташу. Еще и не то... Только бы перед котлом поцеловать ее, как святой Евстафий целовался с женой. Потом все равно... Пусть узнают все, что Еремей Онуча - совсем другой человек... И ничего не боится..."

- Еремушка, ты плачешь?

- Бабушка!

- Ну, иди, иди, - вытру глазки.

Сердито вскочил:

- Сорок мучеников не плакали, и я тоже... подавно...

Бабушка качала головой, соглашалась, но дед насмешливо заводил бельмы:

- Ерой!

- Скопидом... Бабушка! Найду... вот найду твой гаман... Схоронил, а!..

Ехидный он и, верно, где-то по ночам хоронит деньги.

Калиткой хлопнули; на дорожке показался Колька. Он несется вприпрыжку, на ходу сосет шоколад. Должно быть, именинник у них. Мчимся в сад.

- Колька, полезем на акацию!

- Давай навыворот.

- Сперва с'едим арбуз. Ладно?

- Ондал.

Добыли арбуз, обвязали веревкой, втащили за собой на акацию. На большом суке, у самой верхушки, прилажен помост из дощечки. Полоснули ножом по арбузу. Колька выложил конфеты. Хорошо! Стреляем друг в друга скользкими арбузными семечками. Отсюда вижу псаломщика. Оттопыривая зад, он идет мимо шведовского двора и вертит тросточку мельницей.

- Стрельнуть бы ему в нос.

- Чего ходит... рыжий?..

Колька хихикает. По двору прошла Наташа и прильнула к заборной щелочке. На крыльцо вышла Колькина мать, а Наташа отошла от забора, что-то говорит матери и вьет косу на плече. Псаломщик все ходит по улице, по самому припеку, крутит задом и тросточкой.

- У ваших именины?

Колька смеется:

- От псалома полтинник...

- Псалома?.. Полтинник...

- Ну, да.

- За что?

Колька постучал скибкой о ветку.

- Перехватил на улице и говорит: "передай письмо сестре, чтобы никто не видал, - дам полтинник"... Вот и купил на весь у Семикобылина.

- Ты... передал?

- Ладереп.

Колька засунул палец в рот, достал комок шоколада, осмотрел, засунул поглубже:

- А что, жалко? Письмо розовое.

- И передал?

- Ладереп.

- "Ладереп"!.. Почтальон!.. Ско-от!..

Дал скибкой арбуза в морду, в раскрытый рот.

- Ты... а... а...

- Пошел, пош-шел!

Схватил за шею, тряхнул. Колька позеленел со страху, скользнул вниз, с ветки на ветку, с ветки на ветку... Вместе с ним летели куски арбуза, конфеты... С нижней ветки Колька сорвался, плюхнул. Отбежал к калитке и оттуда показал кулак:

- Посиди, посиди... Всем расскажу... Посиди... Ону-ча-а!..

"Вот чего Конон крутит по улице. Спустить бы его с акации! Покрутил бы! Письма пишет с духами. Только и знает перед попом - "госмил-госмил-госмил"... Такой святой, а здесь... Покрутил бы..."

IV.

Близки уже голоса. Забиваюсь в угол сарая, за старое корыто. Дед сидит на кровати и медленно жует сухарь, а белые глаза будто смеются. Голоса у двери. В щелочку корыта видно, как в сарай входит рыжий псаломщик, а за ним сердитая мать.

- Здесь жених?

Обмираю. Выдаст слепой, выдаст ли? Дед, медленно разжевывая, молча тычет пальцем в корыто. Мать поспешно запирает сарай изнутри, пронзительно кричит: