Николай Лесков - Том 2

Затем шел большой зал, занимавший средину домика, а потом комната, матери Манефы и столовая, из которой шла узенькая лестница вниз в кухню.

Мать Агния ввела своих дорогих гостей прямо в спальню и усадила их на кушетку. Это было постоянное и любимое место хозяйки.

— Чай, — сказала она матери Манефе и села сама между девушками.

— Давно мы не видались, детки, — несколько нараспев произнесла игуменья, положив на колени каждой девушке одну из своих белых, аристократических рук.

— Давно, тетя! шесть лет, — отвечала Лиза.

— Да, шесть лет, друзья, мои. Много воды утекло в это время. Твоя прелестная мать умерла, Геша; Зина замуж вышла; все постарели и не поумнели.

— Зина счастлива, тетя?

— Как тебе сказать, мой друг? Ни да ни нет тебе не отвечу. То, слышу, бранятся, жалуются друг на друга, то мирятся. Ничего не разберу. Второй год замужем, а комедии настроила столько, что другая в двадцать лет не успеет.

— Сестра вспыльчива.

— Взбалмошна, мой друг, а не вспыльчива. Вспыльчивость в доброй, мягкой женщине еще небольшое зло, а в ней блажь какая-то сидит.

— А он хороший человек?

— Так себе.

— Умный?

— Не вижу я в нем ума. Что за человек, когда бабы в руках удержать не умеет.

— Так они несчастливы?

— Таким людям нечего больше делать, как ссориться да мириться. Ничего, так и проживут, то ругаясь, то целуясь, да добрых людей потешая.

— А мама? — папаша?

— Брат очень состарился, а мать все котят чешет, как и в старину, бывало.

— А сестра Соня?

— С год уж ее не видала. Не любит ко мне, старухе, учащать, скучает. Впрочем, должно быть, все с гусарами в амазонке ездит * 11 …все с гусарами в амазонке ездит . — Амазонка — длинное женское платье для верховой езды. . Болтается девочка, не читает ничего, ничего не любит.

— Вы, тетя, все такие же резкие.

— В мои годы, друг мой, люди не меняются, а если меняются, так очень дурно делают.

— Отчего же дурно, тетя? Никогда не поздно исправиться.

— Исправиться? 4 переспросила игуменья и, взглянув на Лизу, добавила: — ну, исправляются-то или меняются к лучшему только богатые, прямые, искренние натуры, а кто весь век лгал и себе и людям и не исправлялся в молодости, тому уж на старости лет не исправиться.

— Будто уж все такие лживые, тетя, — смеясь, проговорила Лиза.

— Не все, а очень многие. Лжецов больше, чем всех дурных людей с иными пороками. Как ты думаешь, Геша? — спросила игуменья, хлопнув дружески по руке Гловацкую.

— Не знаю, Агния Николаевна, — отвечала девушка.

— Где тебе знать, мой друг, вас ведь в институте-то, как в парнике, держат.

— Да, это наше институтское воспитание ужасно, тетя, — вмешалась Лиза. — Теперь на него очень много нападают.

— И очень дурно делают, что нападают, — ответила игуменья.

Девушки взглянули на нее изумленными глазами.

— Вы же сами, тетечка, только что сказали, что институт не знакомит с жизнью.

— Да, я это сказала.

— Значит, вы не одобряете институтского воспитания?

— Не одобряю.

— А находите, что нападать на институты не должно.

— Да, нахожу. Нахожу, что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать, так и училища переделаются. А то, что институты! У нас что ни семья, то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях еще несравненно хуже. Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.

Лиза встала и пошла к рукомойнику.

— Возьми там губку, охвати шею-то, пыль на вас насела, хоть репу сей, — добавила она, глядя на античную шейку Гловацкой.

Пока девушки умылись и поправили волосы, игуменья сделала чай и ожидала их за весело шипевшим самоваром и безукоризненно чистеньким чайным прибором.

Девушки, войдя, поцеловали руки у Агнии Николаевны и уселись по обеим сторонам ее кресла.

— Пойди-ка в залу, Геша, посмотри, не увидишь ли чего-нибудь знакомого, — сказала игуменья.

Гловацкая подошла к дверям, а за нею порхнула и Лиза.

— Картина маминого шитья! — крикнула из залы Гловацкая.

— Да. Это я тебе все берегла: возьми ее теперь. Ну, идите чай пить.

Девушки уселись за стол.

— Экая женщина-то была! — как бы размышляла вслух игуменья.

— Кто это, тетя?

— Да ее покойница мать. Что это за ангел во плоти был! Вот уж именно хорошее-то и богу нужно.

— Мать была очень добра.

— Да, это истинно святая. Таких женщин немного родится на свете.

— И папа же мой добряк. Прелестный мой папа.