— Ну, здравствуйте! Как вы себе поживаете?
— Ай да Гуго Карлович! — отвечал я, — ишь какую штуку отмочил!
— Штуку замочил? — повторил в раздумье Гуго и сейчас же сообразил: — ах да… это… это так. А что, вы удивились, а?
— Да как же, — отвечаю, — не удивиться: ишь как вдруг заговорил!
— О, это так должно было быть.
— Почему же «так должно»? дар языков, что ли, на вас вдруг сошел?
Он опять немножко подумал — опять проговорил про себя:
— «Дар мужиков», — и задумался.
— Дар языков, — повторил я.
Пекторалис сейчас же понял и отлично ответил по-русски:
— О нет, не дар, но…
— Ваша железная воля!
Пекторалис с достоинством указал пальцем на грудь и отвечал:
— Вот это именно и есть так.
И он тотчас же приятельски сообщил мне, что всегда имел такое намерение выучиться по-русски, потому что хотя он и замечал, что в России живут некоторые его земляки, не зная, как должно, русского языка, но что это можно только на службе, а что он, как человек частной профессии, должен поступать иначе.
— Без этого, — развивал он, — нельзя: без этого ничего не возьмешь хорошо в свои руки: а я не хочу, чтобы меня кто-нибудь обманывал.
Хотел я ему сказать, что: «душа моя, придет случай, — и с этим тебя обманут», да не стал его огорчать. Пусть радуется!
С этих пор Пекторалис всегда со всеми русскими говорил по-русски и хотя ошибался, но если ошибка его была такого свойства, что он не то говорил, что хотел сказать, то к каким бы неудобствам это его ни вело, он все сносил терпеливо, со всею своею железною волею, и ни за что не отрекался от сказанного. В этом уже начиналось наказание его самолюбивому самочинству. Как все люди, желающие во что бы то ни стало поступать во всем по-своему, сами того не замечают, как становятся рабами чужого мнения, — так вышло и с Пекторалисом. Опасаясь быть смешным немножечко, он проделывал то, чего не желал и не мог желать, но ни за что в этом не сознавался.
Скоро это, однако, было подмечено, и бедный Пекторалис сделался предметом жестоких шуток. Его ошибки в языке заключались преимущественно в таких словах, которыми он должен был быстро отвечать на какой-нибудь вопрос. Тут-то и случалось, что он давал ответ совсем противоположный тому, который хотел сделать. Его спрашивали, например:
— Гуго Карлович, вам послабее чаю или покрепче?
Он не вдруг соображал, что значит «послабее» и что значит «покрепче», и отвечал:
— Покрепче; о да, покрепче.
— Очень покрепче?
— Да, очень покрепче.
— Или как можно покрепче?
— О да, как можно покрепче.
И ему наливали чай, черный как деготь, и спрашивали:
— Не крепко ли будет?
Гуго видел, что это очень крепко, — что это совсем не то, что он хотел, но железная воля не позволяла ему сознаться.
— Нет, ничего, — отвечал он и пил свой ужасный чай; а когда удивлялись, что он, будучи немцем, может пить такой крепкий чай, то он имел мужество отвечать, что он это любит.
— Неужто вам это нравится? — говорили ему.
— О, совершенно зверски нравится, — отвечал Гуго.
— Ведь это очень вредно.
— О, совсем не вредно.
— Право, кажется, — вы это… так…
— Как так?
— Ошиблись сказать.
— Ну вот еще!
И тогда как он терпеть не мог крепкого чаю, он уверял, что «зверски» его любит — и его, один перед другим усердствуя, до того наливали этим крепким чаем, что этот так часто употребляемый в России напиток сделался мучением для Гуго; но он все крепился и все пил теин вместо чая до тех пор, пока в один прекрасный день у него сделался нервный удар.
Бедный немец провалялся без движения и без языка около недели, но при получении дара слова — первое, что прошептал, это было про железную волю.
Выздоровев, он сказал мне:
— Я доволен собою, — признался он, пожимая мою руку своею слабою рукою.
— Что же вас так радует?
— Я себе не изменил, — сказал он, но умолчал, в чем именно заключалась радовавшая его выдержка.
Но с этим его чайные муки кончились. Он более не пил чаю, так как чай ему с этих пор был совершенно запрещен, и для поддержки своей репутации ему оставалось только мнимо жалеть об этом лишении. Но зато вскоре же на его голову навязалась точно такая же история с французской горчицей диафан. Не могу вспомнить, но, вероятно, по такому же точно случаю, как с чаем, Гуго Карлович прослыл непомерно страстным любителем французской горчицы диафан, которую ему подавали решительно ко всякому блюду, и он, бедный, ел ее, даже намазывая прямо на хлеб, как масло, и хвалил, что это очень вкусно и зверски ему нравится.
Читать дальше