Николай Гоголь - Том 1. Ганц Кюхельгартен. Вечера на хуторе близ Диканьки

<���Цветочная почка>, ежеминутно увеличиваясь и выростая вверх, цветет, как горячий уголь.

Движется <���цветочная почка> и становится все больше, больше, и краснеет, как горячий уголь.

…ровно в 12 часов с треском развертывается цвет, как зарница, и своим пламенем освещает около себя и вдали.

Вспыхнула звездочка, что-то тихо затрещало — и цветок развернулся перед его очами, словно пламя, осветив и другие около себя.

При отыскании земляных богатств кладоискатели бросают цвет кочедыжника вверх. Если где есть клад, этот цвет будет носиться над ним, как звезда, и прямо упадет на землю.

Петро подбросил <���цветок>, и что за чудо? цветок не упал прямо, но долго казался огненным шариком посреди мрака…; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал так далеко, что едва приметна была звездочка… „Здесь“ глухо прохрипела старуха, а Басаврюк… примолвил… „Копай здесь“…

Здесь один и тот же план рассказа, те же или близкие образы, часто та же лексика.

В мысли об использовании двумя авторами одного или нескольких очень близких источников утверждают и другие наблюдения. Пояснение о „выливании переполоха“ и „заговаривании соняшницы“, данное Гоголем в журнальной редакции „Бисаврюка“ („Отечественные Записки“ 1830, № 119, стр. 430, выноска) и сохраненное в последующих изданиях „были“, имеет соответствие у Сахарова (стр. 51), где находим одинаковое по смыслу и содержанию описание „переполоха“ и „соняшницы“, которые и стоят в книге в той же последовательности. Синонимичные русские названия папороти у обоих писателей те же самые (хотя известны и другие): кочедыжник или папоротник — и стоят у Гоголя в той же паре, что у Сахарова (стр. 43).

Ясно, что не все страницы „были“ можно объяснить из этого источника. Молодой Гоголь многое черпал из фольклора. Если при переработке фольклорных мотивов у писателя есть и вымысел, то он, обычно, имеет основой материал устной поэзии и имеет задачей индивидуализировать для „были“ лица, явления и предметы, данные в фольклоре в форме не всегда отчетливой, не всегда ясной, раздробленной.

В „были“ Гоголя общение нечистого с главным действующим лицом завязывается в шинке. При непривлекательной и не совсем определенной наружности он умеет войти в доверие, прикидывается участливым, добрым, готовым притти на помощь… Именно с такими чертами он вошел в описания этнографа (С. В. Максимов. „Нечистая, неведомая и крестная сила“. СПб., 1903, стр. 11, 18 и др.). В „были“ он является центральной фигурой по его прикосновенности к кладам, которыми он может распоряжаться по своему усмотрению. Эта черта Басаврюка не стоит в противоречии с показаниями этнографов (Д. К. Зеленин. „Очерки русской мифологии“. Вып. I. Пгр., 1916, стр. 22–23, указана литература).

Клады нечистый дает человеку не даром, — за душу. „От тебя одного потребуют, сказал нечистый, отводя Петро в сторону. Несмотря на всё присутствие духа, дрожь проняла насквозь Петруся, когда он услышал слова сии; ну, думает себе, и до души дело доходит“ („Отечественные Записки“ 1830, № 118, стр. 255–256; в последующих редакциях этих строк нет). И это условие получения клада известно этнографам и фольклористам (П. Иванов. „Народные рассказы о кладах“ — „Харьковский сборник“, IV. Харьков, 1890, отд. II, стр. 40–41). Требование „достать крови человеческой“ в расплату за клад также издавна знакомо фольклористам. Овладение кладом через пролитие крови, в иных случаях — крови ребенка, — эта тема своими истоками восходит к глубокой древности (на греко-римской почве, достигает полного развития в Византии) и в разных вариациях живет доныне в сравнительном фольклоре. (М. А. Шангин. „Демон-кладовик“ — „Советская этнография“ 1934, № 4, стр. 109–112; Н. Е. Ончуков. „Северные сказки“. СПб., 1909, стр. 190, № 72; С. В. Максимов, назв. соч., стр. 167).

Человек, сделавшийся обладателем цветка папоротника и таким образом получивший власть над кладом, испытывает „страхи“: угрозы, страшные образы, дикий хохот, ожесточенные преследования со стороны нечистой силы, требующей бросить чудесный цветок. Спасаться нужно бегством без оглядки (П. Иванов, назв. соч., стр. 10–11, 39–40; С. В. Максимов, назв. соч., стр. 168). Первая редакция („Отечественные Записки“ 1830, № 118, стр. 264) находится в согласии с тем, что сообщают фольклористы: „Как угорелый бросился он бежать, но ему казалось, что деревья, кусты, скирды сена и всё, что попадалось на дороге, гналось за ним в погоню“ (Ср. П. Иванов, назв. соч., стр. 39–40). При чтении второй редакции может создаться впечатление, что Петрусь избавлен от необходимости спасаться бегством, так как он берет клад по уговору с нечистым, однако и он испытал ужас „дьявольского хохота“ и пр.