— Я знаю ваши взгляды, — возразил я, — и не согласен с ними. Теперь не время спорить, я возражу только одно: неужели вы, доктор, чья профессия требует гуманности, не замечаете, как наша жизнь, текущая так мертво, так несчастно, действует на слабых людей? Неужели вы не понимаете, что эфиромания и все другие уродства наших дней только продукт времени, что мой друг — его жертва, требующая прежде всего личной помощи, такой же, как раздавленный трамваем или упавший с крыши человек?
Я сказал эти слова с волнением, и Броский задумался:
— Может быть, может быть…
— Ну так вот и подумайте, может ли ваше искусство, ваша рука помочь тут или нет?
— Строго говоря, нет, — сказал Броский, — впрочем, есть одно средство.
— Какое? — ухватился я.
Броский улыбнулся.
— Если я вам скажу, то тем самым я откажусь от его применения.
Мне показался странным этот ответ, но, увидев, что доктор действительно хочет что-то применить, я не стал его расспрашивать. Медицина — наука темная, и мало ли какие капризы могут быть у молодого, подающего надежды ученого? Только бы избавить Олимпана от его отвратительной страсти!
Мы прошли еще немного и расстались. Я поехал домой в смутной надежде. Город оживал на моих глазах. И в этом бестолковом беспокойстве, с каким шли по улицам люди, открывались лавки, ехали торговцы, было так много молодой силы, чувства начинания, что я и за себя, и за Олимпана, и за весь мир проникся бодростью и жизнерадостностью, хотя и хотелось мне очень сильно спать.
Через несколько дней, зайдя к Мохровым, я застал у них Броскина. Все сидели за столом в необычно торжественном и даже умиленном настроении. Можно было подумать, что речь идет о величайших завоеваниях человеческого ума. Впрочем, почти так и было: доктор рассказывал о впрыскиваниях. Я понял, что он собирается лечить Олимпана, и с радостью присоединился к беседе. Броский сыпал именами медицинских светил; Лариса Гурьевна сочувственно кивала ему головой; Олимпан сидел с таким видом, как будто всё это его не касалось. Очень запомнилось мне тогдашнее выражение лица Броскина. Довольно заурядное, оно тогда было оживлено какой-то хитроватой улыбкой. Подозрительными показались мне многочисленные ссылки доктора на заграничных ученых. Я знал, что он доверяет только себе и своему опыту. Вероятно, подумал я тогда, он хочет убедить Олимпана пройти курс его лечения.
Но Олимпан был подготовлен женой. Она хорошо использовала период упадка и самопрезрения, в котором был мой друг после истории с дамой в голубой шляпе.
— Что вы хотите делать со мной? — спросил он наконец покорным, как у ребенка, голосом.
— Я прошу вас позволить мне сделать вам тридцать впрыскиваний нового патентованного средства.
— Как оно называется?
— Это еще секрет. Средство в России совсем неизвестное. Я только что получил его из-за границы. Результаты поразительные. Безболезненность абсолютная.
— Согласись, Олимпан, — сказала Лариса Гурьевна, — я тоже попрошу себе впрыскивать.
Броский вынул из кармана красивый футляр, открыл его и достал запаянную трубочку с бесцветной жидкостью. Можно было подумать, что это простая вода.
— Вот, — сказал он, показывая трубочку на свет, — это замечательное средство.
И опять мне показалось, что усмешка пробежала по его лицу.
Олимпан недоверчиво посмотрел на трубочку и сказал упавшим голосом:
— Хорошо.
— Тогда начнем сейчас же, — подхватил доктор.
Олимпан молча встал. Они пошли в кабинет. Лариса Гурьевна провожала их благодарным взглядом.
Потом она обратилась ко мне:
— Вы представить не можете, как я измучилась с ним, он всё чаще прибегает к впрыскиваниям, всё тяжелей проходят у него трезвые периоды. Он требует, чтобы и я принимала участие в его мистериях, как он называет свою эфироманию. Когда я отказываю, вы знаете, что выходит. И к ужасу своему, я замечаю, что и я стала втягиваться в эфир. У меня также развилась апатия, тоска, сонливость. Я не в шутку сказала, что буду делать и себе впрыскивания. Вы верите в это средство?
— Я думаю, что Броский хороший доктор, — отвечал я уклончиво.
— Странно, — продолжала Лариса Гурьевна, — но я не могу винить мужа в том, что он пристрастился к эфиру. Он человек недюжинный и мечется, как рыба без воды. Ему чего-то не хватает в современной жизни. И он легко может погибнуть. Я так надеюсь, что впрыскивания помогут.
Я посмотрел на ее большие матовые глаза, на всё ее красивое, молодое, хотя и измученное лицо, и — помню, мне сделалось жутко за нее, за себя, за всех нас, тогдашних людей, живших еще так недавно в смятении и тревоге. Я поцеловал ее руки и сказал:
Читать дальше