Сергей Мстиславский - Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

Поручик обернулся. Должно быть — прошла Ирина.

— Самое тяжелое, что она, в сущности, права. Я говорю с вами абсолютно откровенно, как вы видите, поскольку вы имеете полномочия от Николая, из центра… Офицерство даже в нынешнюю революцию — я о честном, о революционном, стало быть, офицерстве говорю — все-таки показало себя именно так: кастой. Ведь уж достаточно одного того, что никто почти не пошел в общую с солдатами организацию. Единичные только партийцы. А для остальных, хотя они и идут в заговор против самодержавия, рискуя жизнью, солдат все-таки как был, так и остался "нижним чином", последним, в сущности, человеком. Я знаю, это — старая традиция. Не только декабристы, но и народовольцы не допускали в свою организацию солдат. Но я все-таки надеюсь, что мы отодвинем это — в прошлое…

— Почему вы так думаете? — хмуро спросил Энгельсов.

От настроения, с которым он вошел в гагаринскую квартиру, не осталось и следа. Он не совсем понимал, что говорит поручик, но слова и мысли были явно чужие и вражьи.

— Время возьмет свое, — тихо сказал Гагарин. — Вы чувствуете, как меняется время, Энгельсов? Люди кругом меняются. Меняются — прямо на глазах. Революция идет. «Они» думают, что она убита, что тысячи повешенных и застреленных, десятки тысяч угнанных в каторгу обескровили ее. Ого! Ничего подобного! Будьте уверены, она идет. И идет твердым шагом, Энгельсов.

Он подошел к этажерке с книгами и вытащил толстый атлас.

На шагреневом переплете четко золотилась надпись: фортификация

— Я написал обращение к товарищам-офицерам. — Гагарин раскрыл атлас, разогнул один из чертежей: под бумажную складку заложен был мелко исписанный листок. — В этом воззвании я призываю именно разбить цепи касты и вступить, доподлинно, в ряды революционного народа, приняв его знамя.

Он повертел листок в руках и положил обратно, под сгиб чертежа.

— Читать его вам сейчас не стоит. Сегодня вечером мы будем обсуждать его на очередном нашем собрании. Вы, конечно, будете?

— У вас? — Голос Энгельсова прозвучал глухо.

— Нет. — Гагарин поставил атлас на место, на полку. — У меня неудобно. У меня же явочная квартира, народ ходит. И к Ирине ходят тоже. Большие собрания устраивать неудобно.

— А разве на собраниях так много бывает?

Энгельсов дышал тяжело и часто. Но Гагарин не замечал этого. Он явственно думал о чем-то своем.

— Не так чтобы очень. Но человек пятнадцать — двадцать. Больше всего артиллеристов: семерка уже есть; мы поэтому и собираемся у артиллериста Самойлова, штабс-капитана. Знаете? Так сегодня в восемь. Алексеевская, дом Пришиблова, квартира вторая. Очень хорошо, что вы именно сегодня зашли: как раз перед собранием. Оно будет очень решающим, я надеюсь. Потому что я буду ставить вопрос ребром: долой касту, четкая революционная программа, общая с солдатами организация.

Энгельсов встал:

— И вы полагаете, что офицеры за вами пойдут?

— Должны пойти! — пылко ответил Гагарин и выпрямился. — Или так, или на офицерском корпусе надо поставить крест… перечеркнуть его — клинком! Он взмахнул рукой неожиданно упруго и четко — слева направо. — Кро-ва-вым крестом!.. Если он не поймет, что для офицера участие в революции — больше чем для кого-либо — вопрос чести…

— Чести?

Штаб-ротмистр вздрогнул, как от удара хлыста, и подошел к Гагарину вплотную.

— Чести, вы сказали?

Гагарин оглядел его удивленно:

— Ну да, конечно. Я полагаю, этого же не надо разъяснять. Именно так: чести…

— Я пойду, — сказал Энгельсов хрипло и скомкал фуражку в руке.

Глаза Гагарина раскрылись еще недоуменней и шире. Догадался?

Энгельсов добавил торопливо:

— Мне… нехорошо. Сердце. Прилив к голове… На воздухе — отойдет. На воздухе всегда отходит. Нервы!

Гагарин кивнул и повторил неуверенно:

— Да, конечно. На свежем воздухе отойдет…

"На свежем воздухе — отойдет".

Нет. Не отошло. Энгельсов тяжело волок шаг по щербатой панели. Дышать было по-прежнему нудно и трудно.

Вопрос чести? Вы так думаете, поручик Гагарин?

Это что ж такое?.. Ежели уже офицеры — такие слова?.. Что ж это… Значит, и в самом деле — революция?

Пятнадцать человек в одном здешнем гарнизоне. Артиллеристов одних семь. Правда, артиллеристы не в счет. Они — ненастоящие офицеры. Математики. Математики всегда вольнодумцы. Икс, игрек: Бог несовместим с тригонометрией. А без Бога и царя нет. Это и дурак понимает. Разве на таких можно полагаться? И в пехоте — офицеры тоже — со всячинкой: из юнкерских, провинциальных, из "шмаргонских академий" — черт знает кого в офицеры выпускают… В конце концов, только кавалерия и надежна. Какое счастье, что он, Энгельсов, в кавалерии.