Гайто Газданов - Пилигримы

— Мы подъезжаем к площади Мадлен. Куда ехать дальше?

— Спуститесь на набережную и сверните направо, — ответил Роберт. — Я вас остановлю, когда будет нужно.

Они проехали еще несколько сот метров. Плач девочки стал почти неслышным. Он тронул ее за плечо и спросил:

— Ну что? Почему ты плачешь? Ты меня боишься?

— Нет, теперь уже не боюсь, — сказала она, поднимая голову. Лицо ее было пересечено черными вертикальными полосами от риммеля.

— Так что, с тобой можно, наконец, разговаривать? Вытри лицо, ты Бог знает на кого похожа.

Она послушно достала из сумки платок и вытерла щеки и глаза.

— Как тебя зовут?

— Жанина.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать. Вы не инспектор полиции?

— Нет, — сказал он. Ему показалось удивительным, что она говорила ему «вы», как ему вообще казалось странным все ее поведение.

— Отчего ты плакала?

Она первый раз за все время прямо посмотрела на него. У нее были печальные и серьезные глаза, в глубине которых застыло выражение далекого страха. Она пожала плечами и ответила:

— Если я вам скажу правду, вы мне не поверите.

— Как ты это можешь знать заранее? Она опять пожала плечами и сказала:

— Вы должны были быть моим первым клиентом.

— Что? — с изумлением спросил он. — Первым клиентом? Это правда?

— Видите, я вам сказала, что вы мне не поверите.

Они подъезжали к мосту Альма. Он остановил автомобиль и расплатился с шофером. Держа ее под руку, — она была на голову ниже его, — он перевел ее через площадь, подошел к стоянке такси, сел в последнюю машину и дал шоферу свой адрес. И когда автомобиль двинулся, он подумал, что, если бы еще час тому назад ему сказали бы, что он ответит на обращение проститутки и повезет ее к себе, он пожал бы плечами и решил бы, что человек, который это говорит, — сумасшедший.

— Куда вы меня везете? — спросила она и, не дождавшись ответа, прибавила:

— Впрочем, мне все равно. Я вас больше не боюсь.

— Мы едем ко мне, в мою квартиру, — сказал Роберт.

— Вы богатый?

— Да, — неохотно сказал он.

Она покачала головой и ничего больше не сказала.

Такси остановилось перед двухэтажным особняком. Роберт жил во втором этаже. Квартира первого, давно и наглухо запертая, принадлежала старому голландцу, который жил в Америке и уже несколько лет не приезжал в Париж. Роберт отворил железную калитку небольшого сада перед домом и нажал на кнопку справа от входа. На первой площадке лестницы зажегся электрический стеклянный факел, который держала в руке голая бронзовая женщина. Ему давно хотелось убрать ее оттуда, но он не имел права этого делать: бронзовая женщина была собственностью голландца. Они поднялись по белой лестнице на второй этаж. Роберт отворил дверь и машинально, не думая ни о чем, пропустил Жанину вперед. Она с удивлением посмотрела на него.

Он провел ее в кабинет. Она внимательно рассматривала все — стены, картины, полы, кресла. Потом она повернула к нему свое чутьчуть угловатое лицо и сказала:

— Я никогда не видела таких вещей нигде, кроме как в кинематографе. Это ваша собственная квартира?

Роберт улыбнулся. Она стояла посреди комнаты, теребя в руках сумку. Он усадил ее в кресло, сел против нее, предложил ей папиросу, — она с жадностью закурила, — и сказал:

— Ну, теперь расскажи мне все, что ты можешь рассказать о себе. Только не надо врать, это бесполезно.

— 0 нет, — сказала она, — я не буду врать. Я скажу вам все. Я из очень бедной семьи. Мой отец был венгр; он давно умер. Моя мать француженка, она была поденщица. Она умерла три месяца тому назад. Я родилась в Париже, мы жили на rue Dunios.

— Где это, rue Dunios?

— Она выходит на Boulevard de la Gare.

— Да, верно, — сказал Роберт, — я ее теперь вспоминаю.

И он действительно вспомнил, как однажды, несколько лет тому назад, он был вместе с отцом на этой улице. Они осматривали там сахарный завод, на котором работали темнолицые, оборванные арабы. Он увидел перед собой эту узкую улицу с низкими домами, окна, заткнутые тряпками, и длинную ее перспективу неправдоподобной мрачности. Он закрыл на секунду глаза, и весь этот район возник в его памяти — район, который он потом обходил пешком: Boulevard de la Gare, rue du Chateau des Rentiers, rue Dunois, rue Chevaleret, rue Jeanne D’Arc — и внизу, на набережной Сены, грязные кафе, татуированные прохожие, неряшливые, простоволосые женщины — та парижская беднота, о которой ему как-то сказал отец:

— Я знаю ее хорошо, я сам из нее вышел. Я с тобой согласен, что это чудовищно и несправедливо и что эти люди заслуживают более человеческих условий существования. Да, да, я все это знаю. Но я не думаю, чтобы это могло быть изменено.