Е Эткинд - Проза о стихах

Говорит Константин Васильевич Мочульский:

Сентябрь 1933. Мать все умеет делать: столярничать,

плотничать, малярить, шить, вышивать, вязать, рисовать, писать

иконы, мыть полы, стучать на машинке, стряпать обед, набивать

тюфяки, доить коров, полоть огород. Она любит физический труд и

презирает белоручек. Еще одна черта: она не признает законов

природы,- не понимает, что такое холод, по суткам может не есть,

не спать, отрицает болезнь и усталость, любит опасность, не знает

страха и ненавидит всяческий комфорт - материальный и духовный...

Когда на мать находит тоска, она устраивает "генеральную чистку"

всего дома: моет полы, красит стены, клеит обои, набивает

тюфяки...

На знаменитом центральном рынке Парижа продавцы знали высокую седую женщину в черной одежде и грубых башмаках, которая появлялась тотчас после закрытия и задешево скупала в огромный мешок скоропортящиеся продукты овощи, рыбу. По дороге рыба оттаивала и заливала ее рясу.

В Париже было уже одно убежище - его в конце двадцатых годов учредила скучающая миллиардерша мисс Пэджет, купившая в Сент-Женевьев-де-Буа, в пятидесяти километрах от Парижа, большую усадьбу. Там поселились триста "обломков империи" из знатнейших родов петербургской аристократии; в "Русском доме" доживали свой убогий век флигель-адъютанты свиты его величества и фрейлины государыни императрицы, комендант Царскосельского дворца и князь Голицын, действительные тайные советники, статс-дамы и камергеры. Как эта "голубая кровь" презирала бродяг и босяков, которые, подложив под голову свои лохмотья, ночевали в доме на улице Лурмель! Как презирали они бывшую аристократку Лизу Пиленко, ныне хозяйку жалкой богадельни!

В ту пору она уже была монахиней - постриг приняла в марте 1932 года. Елизаветой Юрьевной давно и неотступно владела идея всеобщего материнства. В 1932 году Настенькин прах был перенесен в другую могилу кладбища Сент-Женевьев-де-Буа - она пережила это как похороны, а подруге Татьяне Манухиной потом говорила: "Я почувствовала новое и особенное, какое-то всеобъемлющее материнство. С кладбища я вернулась другим человеком, я видела перед собой новый путь, новый смысл жизни". Татьяна Манухина рассказала, что отныне Лиза более чем прежде поняла свое призвание - "быть матерью для всех, нуждающихся в материнской помощи, в материнской заботе, в матери, которая бы защитила". В монашество ее влекла не церковь, а любовь к человеку, идея материнства. Церковь ей была чужда, едва ли они любили друг друга.

В стихах о предстоящем своем постриге она с тревогой и даже страхом писала:

А я стою перед иконой

И знаю,- скоро буду там

Босой идти, с свечой зажженной

Пересекать затихший храм.

В рубаху белую одета...

О, внутренний мой человек!

Сейчас еще Елизавета,

А завтра буду -имя рек.

С неприязнью и подозрением смотрели привилегированные эмигранты на странную монахиню: она носит монашескую одежду и при этом запоем курит, позволяет себе громко спорить и смеяться, декламировать стихи, да и не только духовные; она с мешком таскается по рынку, потом часами пропадает в кухне своей богадельни - удивительно ли, что от нее пахнет рыбой? Ее называют матерью Марией, как святую,- какая же она святая? Она даже после пострига живет со своей семьей, с матерью и детьми. Она позорит монашество. Но у матери Марии было об этом свое представление. В статье, озаглавленной "Под знаком гибели", она требовала от монашества не ухода от мира, а - живой активности. "...Как ни трудно поднять руку на благолепную, пронизанную любовью прекрасную идею монашеской отгороженности от мира семьи, на светлый монастырь,- все же рука поднимется. Пустите за ваши стены беспризорных воришек, разбейте ваш прекрасный уставной уклад вихрями внешней жизни, унижьтесь, опустошитесь, умалитесь..." Ибо, учила мать Мария, следует "искать не монастырских стен, а полного отсутствия перегородки, отделяющей сердце от мира, от его боли". Удивительное монашество проповедовала эта женщина, которая в предвидении пострига воображала:

А в келье будет жарко у печи,

А в окнах будет тихий свет кружиться,

И тающий огонь свечи

Чуть озарит святые лица.

И тотчас опровергала сама себя: такая тихость, уют, смирение не для нее. В том же стихотворении читаем:

Когда же ветер дробью застучит,

Опять метель забарабанит в стекла,

И холод щеки опалит,

Тогда пойму, как жизнь поблекла.

Пусть будет дух тоской убит и смят,