К Енко - Частная жизнь Гитлера, Геббельса, Муссолини

СЕМЬЯ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

В октябре 1944 года англо-американские части заняли небольшую территорию в Рейнской области, к востоку от Аахена, и немецкие газеты, как по команде, принялись ругать и осуждать их поведение по отношению к гражданскому населению. Геббельс начал беспокоиться о своей семье. В это время редакторов газет обязали давать резкие комментарии по поводу декретов оккупационных войск, занявших частичку германской территории: "Там воцарился зверский режим штыка и голода; немецких рабочих гонят со своих мест, а вместо них ввозят евреев, надзирающих за немцами, как за рабами, и это показывает в новом свете, как близки между собой плутократия и большевизм. Поистине, гангстеры с Запада - такие же вандалы, как и дикие орды большевиков, нахлынувшие с Востока!"

На самом деле Геббельс не слишком опасался "гангстерских привычек западных оккупантов", потому что спустя несколько месяцев предложил жене поехать вместе с детьми на Запад и сдаться там где-нибудь британским войскам. "Они тебе ничего не сделают!" - сказал он. Зато насчет русских у Геббельса было иное мнение: он был уверен, что "оккупация рейха Советами принесет жестокие страдания германскому народу". Геббельс на самом деле боялся вступления русских войск на немецкую землю, и этот страх он вкладывал в свои пропагандистские призывы, преувеличивая и извращая его без меры. В ноябре 1943 года, после того, как Берлин перенес несколько жестоких воздушных налетов, Геббельс побывал в фешенебельном районе на западе столицы и погоревал о её судьбе. "Как прекрасен был Берлин, - сказал он со вздохом, - и как он теперь изуродован и разрушен! Но что толку вздыхать, этим дела не поправишь! Надо продолжать войну. Хорошо еще, что наши рабочие трудятся здесь (хоть и живут в подвалах), а не погибают в Сибири, как рабы!" Наверное, Геббельс потому и умел так красочно нарисовать для немцев картину большевистского рабства, что сам его искренне страшился: "Для немцев нет более ужасной участи, чем попасть в лапы большевиков!"

Пугая население этими ужасающими перспективами, Геббельс пускал в ход любые средства. Именно в этой обстановке он применил новую пропагандистскую концепцию, суть которой раскрыл только своим сотрудникам. Она обозначалась термином "поэтическая правда", которую следовало отличать от "конкретной". "Конкретная правда" означала установленные факты, а "поэтическая" - не более чем фантазии на темы фактов, о которых имелись скудные сведения. Если пропагандисты знали недостаточно о планах противника или о происходящих событиях, то, по мнению Геббельса, можно было, "не греша против истины, добавить кое-какие подробности, чтобы заполнить стыки". Допускалось описывать события так, как они "могли бы выглядеть в действительности" или как они "по всей вероятности, происходили". Геббельс уверял, что подобная "правка истины" делается для пользы публики. "Мы только помогаем читателям, призывая для этого свое воображение, если сведения о фактах по какой-то причине являются неполными!" - утверждал он.

Чем безнадежнее становилась ситуация, тем более смелые образы и метафоры привлекал Геббельс, стараясь успокоить сомневающихся и убедить их в обратном. За два месяца до конца войны ему пришло в голову знаменитое сравнение с бегуном, преодолевающим марафонскую дистанцию, который прошел уже тридцать пять километров из сорока двух: "Он должен бежать во что бы то ни стало, даже в полуобморочном состоянии; пусть он даже лишится чувств за линией финиша - все равно его ждут лавры победителя!"

Образ "бегуна на длинную дистанцию" стал одной из отчаянных попыток "дать народу возможность увидеть события в их истинной перспективе". "Люди должны оценить ситуацию с точки зрения её высшего исторического значения, не отвлекаясь на мелочи!" - эта мысль лежала в основе всех пропагандистских усилий Геббельса, предпринятых в последние месяцы войны. В конце февраля 1945 года он уже и сам потерял всякую надежду, но, выступая по радио, призвал своих слушателей "увидеть общую картину событий, которые хоть и выглядят скверно, но имеют свое глубокое значение, и его можно оценить, взглянув на происходящее под правильным углом зрения".

Геббельс, всегда бывший яростным фанатиком, теперь, как благочестивый проповедник, стал призывать к спокойному созерцанию событий. Это была идеология скрытого отчаяния, потому что неофициально он уже признавал, что "война, как в собственно военном, так и в политическом смысле, не может быть приведена не только к благоприятному, но даже и к просто приемлемому концу". Похоже, что рассуждения о "высшей перспективе" служили Геббельсу лишь средством для одурачивания масс, поскольку ничего лучшего уже не нельзя было придумать. Возможно также (и этому есть подтверждения), что в последние месяцы войны он и сам успокаивал себя мыслью о необходимости "беспристрастного взгляда на вещи" и оценки ситуации "с чисто исторической точки зрения".