Александр Фадеев - Разгром

- Ну-у... - усомнился Дубов.

- А как же иначе?.. У Морозки, скажем, дед в деревне, дядья; у тебя...

- У меня, друг, никого, - перебил Дубов, - да и слава богу! Не люблю, признаться, это семя... - Хотя Кубрака возьми: ну, сам он еще Кубрак Кубраком (не с каждого ж ума спросить!), а вэвод он набрал? - И Дубов презрительно сплюнул. Разговор этот происходил на пятый день пути, когда отряд спустился к истокам Хаунихедзы. Ехали они по старой зимней дороге, устланной мягким, засыхающим пырником. Хотя ни у кого не осталось ни крошки из харчей, припасенных в госпитале помощником начхоза, все были в приподнятом настроении, чувствуя близость жилья и отдыха.

- Ишь что делает? - подмигнул Морозка. - Дубов-то наш - старик, а? - И он засмеялся, удивляясь и радуясь тому, что взводный согласен с ним, а не с Гончаренкой.

- Нехорошо ты говоришь о народе, - сказал подрывник, нисколько не обескураженный. - Ладно, пущай у тебя никого, не в том дело - у меня теперь тоже никого. Рудник наш возьмем... Ну, ты, правда, еще российский, а Морозка? Он, окромя своего рудника, почти что ничего не видал...

- Как не видал? - обиделся Морозка. - Да я на фронте...

- Пущай, пущай, - замахал на него Дубов, - ну, пущай не видал...

- Так это ж деревня, рудник ваш, - спокойно сказал Гонча-ренко. - У каждого огород - раз. Половина на зиму приходит, на лето - обратно в деревню... Да у вас там зюбры кричат, как в хлеву!.. Был я на вашем руднике.

- Деревня? - удивлялся Дубов, не поспевая за Гончаренкой.

- А то что же? Копаются жинки ваши по огородам, народ кругом тоже все деревенский, а разве не влияет?.. Влияет! - И подрывник привычным жестом рассек воздух ладонью, поставленной на ребро.

- Влияет... Конечно... - неуверенно сказал Дубов, раздумывая, нет ли в этом чего-нибудь позорного для <����угольного племени>.

- Ну, вот... Возьмем теперь город: велики ль, сказать, города наши, много ль городов у нас? Раз, два, и обчелся... На тысячи верст - сплошная деревня... Влияет, я спрашиваю?

- Обожди, обожди, - растерялся взводный, - на тысячи верст? как сплошная?.. ну да - деревня... ну влияет?

- Вот и выходит, что в каждом из нас - трошки от мужика, - сказал Гончаренко, возвращаясь к исходной точке и этим точно покрывая все, о чем говорил Дубов.

- Ловко подвел! - восхитился Морозка, которого с момента вмешательства Дубова спор интересовал только как проявление человеческой ловкости. - Заел он тебя, старик, и крыть нечем!

- Это я к тому, - пояснил Гончаренко, не давая Дубову опомниться, - что гордиться нам не нужно перед мужиком, хотя б и Морозке, - без мужика нам то-оже... Он покачал головой и смолк; и, видимо, все, о чем говорил потом Дубов, не в состоянии было его разубедить. <����Умный, черт, - подумал Морозка, сбоку поглядывая на Гончаренку и проникаясь все большим уважением к нему. - Так припер старика - никуда не денешься>. Морозка знал, что Гончаренко, как и все люди, может ошибаться, поступать несправедливо, - в частности, Морозка совсем не чувствовал на себе того мужицкого груза, о котором так уверенно говорил Гончаренко, - но все же он верил подрывнику больше, чем кому-либо другому. Гончаренко был <����свой в доску>, он <����мог понимать>, он <����сознавал>, а кроме того, он не был пустословом, праздным человеком. Его большие узловатые руки были жадны к работе, исполняли ее, на первый взгляд, медленно, но на самом деле споро - каждое их движение было осмысленно и точно. И отношения между Морозкой и Гончаренкой достигли той первой, необходимой в дружбе ступени, о которой партизаны говорят: <����они спят под одной шинелькой>, <����они едят из одного котелка>. Благодаря ежедневному общению с ним Морозка начинал думать, что сам он, Морозка, тоже исправный партизан: лошадь у него в порядке, сбруя крепко зачинена, винтовка вычищена и блестит как зеркало, в бою он первый и надежнейший, товарищи любят и уважают его за это. И, думая так, он невольно приобщался к той осмысленной здоровой жизни, какой, казалось, всегда живет Гончаренко, то есть к жизни, в которой нет места ненужным и праздным мыслям...

- О-ой... стой!.. - кричали впереди. Возглас передавался по цепи, и, в то время как передние уже стали, задние продолжали напирать. Цепочка смешалась.

- Э-э... ут... Метелицу зовут... - снова побежало по цепи. Через несколько секунд, согнувшись по-ястребиному, промчался Метелица, и весь отряд с бессознательной гордостью проводил глазами его не отмеченную никакими уставами цепкую пастушью посадку.

- Поехать и мне, узнать, что там такое, - сказал Дубов. Немного погодя он вернулся раздраженный, стараясь, однако, не показывать этого.