Ну разве можно было без смеха выслушивать такое:
-- Вы с Дунским пошли в армию добровольцами, чтобы к немцам перебежать.
-- Расстегнуть ширинку, показать?
-- Ты эти хохмочки брось! Знаешь, сколько на этом стуле сидело евреев -- немецких шпионов?! -- Это говорилось с самым серьезным видом. Впрочем, у них достало здравого смысла эту версию не развивать: хватало других обвинений. А в том, что мы все подпишем, они не сомневались.
Меня следователь пугал:
-- Мы из тебя сделаем мешок с говном!
-- А из говна конфетку? -- слабо окусывался я.
Близко познакомился с резиновой дубинкой Юлик Дунский. Было это так. В середине следствия (а мы провели на Лубянке почти год) Юлика повели на допрос не к его следователю, а куда-то в другое место. Ввели в комнату, где сидел за маленьким столом и что-то писал незнакомый офицер; подвели к шкафу -- обыкновенному платяному
-- 11 -шкафу с зеркальной дверцей -- и сказали:
-- Проходите.
Он не понял, даже немного испугался: в шкаф? Может, это камера пыток? Но шкаф оказался всего лишь замаскированным тамбуром перед дверью генерала Влодзимирского -- начальника следственной части по особо важным делам.
Генерал был импозантен: не то поляк, не то еврей с черными бровями и седыми висками.
-- Садитесь, Дунский, -- сказал он. -- И расскажите мне откровенно, что у вас там было.
И Юлик решил, что вот наконец появился шанс сказать большому начальнику всю правду, раскрыть глаза на беззакония его подчиненных: ведь не было же никакой "антисоветской группы", никаких "террористических высказываний" -все это выдумка следователей; все наши "признания" -- липа!.. Он стал рассказывать, как мы вернулись из эвакуации, встретились в Москве со школьными друзьями, с Володькой Сулимовым, побывавшим на фронте и тяжело раненым, с его женой Леночкой Бубновой, с Лешкой Суховым, Шуриком Гуревичем... Да, разговаривали, да, высказывали некоторые сомнения, но чтоб готовить покушение на Сталина -- это же бред, честное слово, такого не было и быть не могло!..
Генерал слушал, слушал, потом изрек:
-- Я надеялся, что вы чистосердечно раскаялись -- а вы мне рассказываете арабские сказки?!
Достал из ящика резиновую дубинку -- такую каплевидную, с гофрированной рукояткой -- вышел из-за стола, замахнулся и изо всей силы ударил по подлокотнику кресла, в котором сидел Юлий. Тот держал руки на коленях. Отнял ладони -- и увидел на брючинах влажные
-- 12 -отпечатки: так моментально вспотели руки в ожидании удара.
Юлик рассказывал, что на него навалилось такое отчаянье, такая злость -- в том числе на себя, за глупую доверчивость -- что он крикнул:
-- Я думал, вы действительно хотите узнать правду. Но вам не это нужно... Не буду ничего говорить!
Влодзимирский постоял немного, помахивая дубинкой, потом бросил ее на стол. Приказал:
-- Уведите этого волчонка.
И волчонка повели обратно в камеру.
Меня к Влодзимирскому не водили; вот у Шварцмана, его заместителя, я побывал -- в конце следствия. Это был тучный человек с лицом бледным от бессонницы. На воле я бы его принял за перегруженного работой главного инженера какого-нибудь большого завода.
-- Фрид, -- сказал он внушительно. -- Мы вас, может быть, не расстреляем.
-- Я знаю.
Он поглядел на моего следователя майора Райцеса, потом на меня и спросил:
-- А как вы думаете, сколько вам дадут?
На их лицах я увидел выражение обыкновенного человеческого любопытства.
-- Десять лет.
-- Ну и как?
-- Хватит с одного еврейского мальчика.
Оба хихикнули и на этом разговор окончился. Меня действительно не расстреляли. Расстреляли самого Шварцмана -- в 53-м вместе с Влодзимирским и другим заместителем следственной части по ОВД пол
-- 13 -ковником Родосом.
Этот заслуживает отдельного рассказа.
Он зашел поглядеть на меня перед нашим переводом с Малой на Большую Лубянку. Маленький, рыжий, с неприятной розовой физиономией, он в тот раз был в штатском -- в светлосером хорошем костюме. Снял пиджак, повесил на спинку стула и стал расхаживать по кабинету, заложив за спину короткие ручки, поросшие рыжим пухом. На брючном ремне -- прямо на копчике -- была у него желтая кобура крохотного пистолета. По-моему, он нарочно повернулся ко мне задницей, демонстрируя эту кобуру -- видимо, представлялся себе зловещей и романтической фигурой.
К этому времени я уже признался во всех несуществующих грехах и твердо стоял только на том, что о наших "контрреволюционных настроениях" ничего не знали Нина Ермакова, моя невеста, и два друга детства -- Миша Левин и Марк Коган. (Я не подозревал, что они уже арестованы). Мое упрямство Родосу не понравилось и, как сообщил мне мой следователь, полковник отозвался обо мне так: "по меньшей мере мерзавец, а может быть, и хуже". Странная формула; но фразу, мне кажется, достойную войти в историю, он сказал Юлику Дунскому:
Читать дальше